Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

«До его квартиры оставалось всего несколько шагов. Он вошел к себе как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно».

Здесь кстати вспомнить слова Гоголя:

«Дивись, мой сын, могуществу беса».

Лжеонтическая монада черного антипровидения единственна и неповторима в своем роде – ибо связана с личностью – тоже неповторимой монадой – самого Раскольникова; делаясь его темной антиличностыо, она отныне будет жить непрошеной гостьей, хозяйкой в одном теле, и превратит существование Раскольникова в душепагубный кошмар, в ряд бессвязных, безумных грез, в пародию на действительность. В этой ужасной бредовой мгле, в этом хаосе мытарственных метаний, для Раскольникова с автоматической необходимостью (ибо свобода утрачена) возникает уже ад на земле, грозя превратиться в ад потусторонний. Единственный способ избежать этого – путь вольного приятия креста искупительных страданий, через принятие – вольное – Грядущего на вольную страсть нашего ради спасения.

Таинственный и в то же время столь действительный, столь реальный, столь осязательный следователь Порфирий Петрович и Соня Мармеладова – каждый по-своему, но оба явно с именем Божиим на устах и в сердце, берут на себя задачу осуществления Промысла Божьего о спасении Раскольникова, и прежде всего о возвращении ему утраченной свободы.

Первым этапом будет явка с повинною к государственным властям.

Но это самый «высокий», самый трудный из порогов, которые должен был перешагнуть Раскольников на путях своего исцеления. Это особенно чувствуется в его беседах с Соней Мармеладовой, в которых, как мы уже говорили, много аналогии с его диалогами с Порфирием Петровичем.

Современный психоанализ на его вершинах, в лице, например, Карла Юнга, считает первым этапом на пути выздоровления – искание корней всякого психического недуга в собственной душе. Сверх того, Юнг показывал спасительность в лечении психических недугов принятия на себя страданий: недуг необходимо также выстрадать, как и знание своей вины. Это требует чрезвычайного психического усилия, большего напряжения воли, словом – подвига. И прежде всего – подвига смирения.

Сверхлогика любви у Достоевского

Идя на свой крест, Раскольников прощается как бы со всей полнотой женской стихии и женской духовности, от которой и получит последний импульс к своему крестоношению. Мать, сестра и возлюбленная – вот кто духовно сопровождают его на крест, ободряют, укрепляют своей любовью, освящая своим моральным чувством и призывая духовной красотой собственной Голгофы. Перед ними разыгрывается последний акт противления Раскольникова при виде рокового порога, за которым можно только идти вперед, то есть на Голгофу и дальше к воскресению, но ни в коем случае не назад к «обычному» и, следовательно, преступному состоянию. Здесь поджидают Раскольникова последние и, казалось бы, непреодолимые в своей тонкости, и кажущейся правдивости, аргументы против всенародного покаяния, и, конечно, «позора».

То, что мучит теперь Раскольникова, можно передать негодующими словами Грибоедова:

«А судьи кто?»

Заметим, что сила этого аргумента, искушающего Раскольникова на путях принятия креста, признается и самим Евангелием. Правда Божия фактически отнимает у человека право суда над ближним: «Не судите, да не судимы будете». Но на этот раз дело идет совсем не о судьях и не о палачах: их будет судить Сам Бог. Или, при случае, они воспримут мзду и от сочеловеков. Речь ведь здесь идет исключительно о спасении души Раскольникова, какими угодно спасительными средствами. На этот раз понадобились самые сильные: предельное смирение без рассуждений и вопросов – и крест.

«Крупные слезы текли по щекам ее (Дуни Раскольниковой).

– Ты плачешь, сестра, а можешь ты мне протянуть руку?

– И ты сомневался в этом?

Она крепко обняла его».

Надо заметить, что рукопожатие играет у Достоевского роль одного из самых важных символов. Как правило, Достоевский в рукопожатии видит признание за человеком его человечности и, стало быть, образа Божия – несмотря ни на что. И когда люди, сами запачканные с ног до головы и в этом смысле не рукопожатные, отказывают своему попавшему в беду собрату в рукопожатии – то Достоевский выдвигает этот факт и подчеркивает его как самый отвратительный вид лицемерия. Дуня говорит:

«– Разве ты, идучи на страданья, не смываешь уже вполовину свое преступление? – вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.