Пожар Саниры

Отходить столь далеко от Города в одиночку было безумием.

Но идти было нужно. И именно в одиночку.

Ночь без сна заставляла дрожать уставшее тело. Страх не позволял Санире сомкнуть глаз даже тогда, когда их было бы можно сомкнуть. Страх скалил клыки и грыз внутренности. Он сливался с дыханием ветра. Он сквозил в сиянии каждой из звёзд. Он трепал одежды ночи и выл на кровавый глаз богини-Небо.

Санира то трепетал от видений распростёртого на земле мёртвого тела, то обмирал от неслышного звука прогибающихся под пальцами Гаролы отломков черепа.

Юноша, конечно, был уверен, что про каменный шар уже узнали.

Безвестность изводила. Ожидание незаслуженного, но неизбежного наказания томило. В каждом звуке слышался шорох шагов стражников. В каждом вздохе спящих родных – их готовность начать трудный разговор. Невиновные не выбрасывают орудия лиходейства!

Едва дождавшись пока из-за края земли выглянет дневное око богини-Небо, Санира вскочил со своей постели. Он был голоден, но не голодом ничего не евшего, а тем сосущим ощущением, которое преследует неспавшего. Кусок хлеба провалился внутрь, не оставив следа.

И вот теперь Санира был в заброшенном карьере. За ночь здесь ничего не изменилось. Всё те же гигантские ямы, два покосившихся дома, тринадцать чёрных пятен на земле.

Санира шёл вдоль линии погасших костров. Он всматривался в золу, стараясь найти и страшась того, что действительно найдёт ещё какие-то следы, связывающие его с умерщвлением Радиги.

Потом он постоял немного над местом, где лежало тело, удивляясь, что на земле остался едва заметный, но вполне узнаваемый отпечаток. Тут же валялся камень, который Санира приставил к ране Радиги, чтобы скрыть отсутствие шара. Четыре дохлых гадюки за ночь утащил какой-то хищник, и теперь казалось, что того жуткого шевеления праздничных лент в сумерках никогда и не было.

В застывающей от сонливости голове мелькнуло опасение, нет ли здесь ещё змей, однако после всех пережитых ужасов эта опасность уже не могла волновать.

И вот только теперь на Саниру вдруг навалилось осознание того, что Радига мёртв. Не заболел, не исчез куда-то, не засел в своём доме… Его нет. Просто нет. Даже если очень захочется, ему ничего нельзя сказать, с ним нельзя поговорить, его нельзя разыскать. Не нужно его бояться. Вообще. Не нужно обходить другой дорогой. Нет смысла на него злиться. Его голос нельзя услышать. Его невозможно встретить у колодезя. Его нет… Совсем нет… Потому что он умер…

Саниру охватила печаль. И ещё лёгкое удивление от того, что она его охватила. Кто бы мог подумать, что можно грустить из-за смерти человека, которого ну никак нельзя было назвать другом…

Санира вздохнул и направился к ближайшему дому. Он так и не решил, что делать с мешочком, лежащим где-то там, внутри.

Санира заглянул в небольшое окно. На мгновение показалось, что какая-то тень шевельнулась здесь же, рядом, за стеной, и сердце сорвалось в пропасть от испуга.

Взгляд скользнул по полу. В одну сторону. В другую.

Мешочка не было.

Санира оббежал дом и влетел в дверной проём.

Он успел сделать лишь два шага, прежде чем окончательно понял, кто перед ним. Мир растворился, ничего не оставив после себя, и юноша прислонился к дверной притолоке, не находя в себе сил ни бежать, ни кричать, ни оторвать взгляд от ужасного лица.

– Милостью сестёр-богинь! – сказал человек.

2

Дом глинокопов

В полумрак комнаты врывались два скошенных столба утреннего света – один побольше, через дверной проём, и второй поменьше, через круглое окно в противоположной стене. Они пересекались на крестовидном жертвеннике, заставляя сиять перекрёсток миров, место, где всход переходит в заход, а полночь – в полдень, где мир небесный и воздушный перетекают в мир земной и подземный. Растрескавшаяся алтарная чаша казалась оком злобной богини, посетившей этот заброшенный дом, чтобы напомнить о жертвах, столь необходимых, но давно не приносимых.

Санира глядел на свой заплечный мешочек, весь измазанный, пропитанный кровью. Рядом диковинной головой, оторванной от тела, лежал отполированный каменный шар. Как и положено голове, оторванной от тела, – тоже в крови.

Рассказ Саниры вздымал недавние переживания, но в остальном оставался ровным, лишённым всяческих чувств. Говорить было проще, чем молчать. Измотанный рассудок, вывернутый наизнанку, обессиленный, больше не хотел таиться, и правда струилась по заброшенной комнате, ударяясь об алтарь и уходя в него священной жертвой. Каждое слово приносило облегчение, то облегчение, когда всё равно, что случится потом.

Равнодушные стены – растрескавшаяся глиняная замазка, давно потерявшая свой цвет, выглядывавшие в дыры обрубки брёвен, просевшие столбы – присутствовали при этом подношении. Сливаясь с ними, стояла безмолвная фигура, воплощение опасности и ужаса. Она не двигалась. Застывшее лицо ничего не выражало.

Ещё дальше, за страшным человеком, за умирающей стеной, расцветал рассвет, также равнодушный к ужасу, прочно поселившемуся в заброшенном доме.