Пожарный

Дон Льюистон сдвинул шапку греческого рыбака на затылок, почесал лоб и сам начал свистеть. Он кивал каждый раз, когда очередной дозорный проходил мимо, чтобы вытащить камешек и пропустить обед.

Отец Стори тоже свистел. Харпер не видела, как он вошел, но теперь он стоял у двери и широко улыбался, смаргивая слезы. Тетя Кэрол стояла рядом, положив голову ему на плечо, насвистывая вместе со всеми, и ее глаза сияли золотыми монетами. Уже человек двенадцать насвистывали мелодию – славную, как первое теплое ароматное дыхание весны; их глаза сияли, как лампы. Мягко светились изнутри. Горели от песни, от Света.

Гейл Нейборс протянула кружку. Харпер насыпала туда сахара и запела.

– Just a spoonful of sugar, – пела Харпер, и горло перехватывало от радости, – makes the medicine go down, makes the medicine go dow-own…[2]

Она пела, забыв о том, что беременна, что она толстая, одинокая, что покрыта огнеопасными спорами, готовыми вспыхнуть в любой момент. Она пела, забыв об ужасной книге Джейкоба и ужасном пистолете Джейкоба. Забыв о том, что весь мир в огне.

Тепло поднималось снизу по лентам драконьей чешуи на коже – поднималось быстро, вызывая дрожь. Харпер покачивалась на каблуках, даже не замечая этого. Мир стал необычным, как будто жидким. Она чувствовала прилив жара в крови, она словно плыла по озеру тепла и света, словно сама была эмбрионом, а не будущей матерью.

Когда она насыпала следующую ложку сахара, поблескивающие кристаллики падали как в замедленной съемке, водопадом драгоценностей. Драконья чешуя окутала запястья и шею серебристым мерцанием. Харпер стала воздушным змеем, только нес ее не ветер, а песня. И она была теплой, как воздушный змей, согретый солнцем, кожа сияла – но было не больно, а приятно. Рука оделась в перчатку из света.

Дозорные подходили, кивали ей, получали кофе или чай и отходили, сияя; они все светились, как привидения. Харпер радовалась за них, любила их всех, хотя никого из них не узнавала. Она не помнила ничего, что было до песни. Казалось, нет ничего важнее мелодии. Она поверить не могла, что ложка сахара, пусть даже самого сладкого, может быть слаще того ощущения, которое пронизывало ее сейчас.

Отец Стори подошел за кофе последним. Он, разумеется, тоже вытащил камешек. И пока не положил его в рот, держал в руке.

– А вот и мисс Уиллоуз! – воскликнул он. – Наконец-то счастлива. Счастлива и вся просто светится!

– Мисс… Уиллоуз? – переспросила она голосом сонным и медленным, как струйка сахара, высыпающегося из ложки. – Кто это – миссис Уиллоуз?

– Вы вспомните, – пообещал отец Стори.

13

И она вспомнила. Имя вернулось к ней перед рассветом – пришло, как только она отказалась от попыток вспомнить его. Подсознание выплюнуло его без предупреждения – так приходит в голову слово для кроссворда, до этого мучительно ускользавшее.

Она больше не кашляла дымом. Вспышки не прожигали футболку ночью. Во время следующей службы Кэрол заиграла на органе «Ангелы на небесах», и прихожане поднялись петь. Они ревели и притоптывали, как пьяные матросы Мелвилла, под завязку налитые грогом и пугающие чаек морскими песнями, и Харпер гудела со всеми, гудела, пока не сорвала горло.

И все сияли, все как один – и Харпер вместе с ними. Глаза светились, как лампы, кожа зудела от тепла и удовольствия, мысли упархивали, точно пустельга в жаркий летний день, подхваченная теплым потоком воздуха. И потом несколько недель все было почти хорошо.

Книга третья Помяни дьявола

Январь

1

На второй день января она проснулась не от кошмара, а от ощущения, будто что-то шевелится внутри, упираясь в мышцы живота.

Харпер лежала в темноте с открытыми глазами, обхватив руками тугое пузо.

Что-то твердое, размером с костяшку большого пальца, уперлось изнутри в ее ладонь.

– Эй ты… – прошептала Харпер.

2

В ночь, когда пропал медальон, Рене и Харпер слушали по радио Ковбоя Мальборо.

– Не понимаю, как вы терпите этого человека, – сказала Норма Хилд, которая проходила мимо и остановилась послушать. – У него каждое слово – капелька яда вам в уши.

Рене ответила:

– Это единственное, что хоть немного похоже на местные новости.

– И, что еще важнее, – сказала Харпер, – мы ужасные женщины, и его гнусность нас возбуждает. Чем гнуснее, тем лучше.

– Да, – сказала Рене. – Тоже верно.

Харпер покрывала поцелуями квадратики пергаментной бумаги, используя разные оттенки губной помады. После поцелуя она вытирала губы и пробовала следующую. Рене собрала косметички у всех в подвале.

Если отпечаток получался красивый, Харпер передавала квадратик Рене, которая заворачивала в него палочку корицы или ароматный кусочек сушеной лимонной корки, проталкивала в стеклянную бутылочку и затыкала пробкой. Они заготавливали аварийные поцелуи. Харпер складывала их в «Подручную маму», чтобы у сына, если ему понадобится поцелуй, был большой выбор. «Подручная мама» уже превратилась из книги в посылку, большой набор вещей, которые могут пригодиться, и занимала весь портплед.