Пожиратель душ. Об ангелах, демонах и потусторонних кошмарах

Я сижу за своим столом, усталый, с напряженными до предела нервами, мой организм временно отравлен алкоголем. Я не знаю, что будет дальше. Потому что все вокруг кажется мне ненастоящим. Например, эти часы на столе… Какие часы?

Да. Это продолжается. С чего мне вообще вздумалось сомневаться в реальности материальных трехмерных предметов, которые, безусловно, существовали? Это еще можно было бы понять, когда речь идет о чем-то неосязаемом – например, о любви Сюзан или дружбе Бена. Сюзан… Никто не верит, что у меня была жена. И Бен. Его не помнит даже собственный отец. Здание «Манхэттен Виста». «Титания». Мост Метрополитен.

Но происходят ли эти исчезновения объективно? Быть может, дело только во мне? Тогда «Титания», мост и все остальное – лишь плод моего воображения. Врач назвал бы меня сумасшедшим и, возможно, был бы прав.

Не знаю. Это полное безумие. Этого просто не может быть. Я не могу заставлять исчезать реальные предметы, просто сомневаясь в их существовании. Но все же я…

Ради бога, кто я или что я? Эдвин Кобальт. Кто такой Эдвин Кобальт? Кто-нибудь еще видит, как его пальцы порхают по клавиатуре пишущей машинки? Кто-нибудь видит эту серую рубашку в полоску, что надета сейчас на нем? Я опустил взгляд на синие брюки, расстегнутую жилетку и серый галстук. Что могут доказать органы чувств? Зрение, слух, осязание?

Я начинаю сомневаться в существовании Эдвина Ко…

Послесловие автора. Эта история – чистый вымысел. Эдвин Кобальт – плод моего воображения, потому что, как вы можете убедиться, существование самой рукописи опровергает теорему, на которой она основана. «Способность к разрушению» обладает обратной силой. Когда Сюзан исчезла, исчезли ее вещи, одежда и все, тесно связанное с ней. Естественно, если Сюзан Кобальт никогда не было, в этом мире нет места для ее сумочки или предметов одежды.

Аналогично, если бы Эдвин Кобальт исчез, в этом мире не могло быть и рукописи, написанной им, то есть человеком, которого никогда не существовало.

Тот факт, что я недавно переехал в квартиру рядом с Центральным парком, которая, как заверил меня управляющий, пустовала в течение некоторого времени, является чистым совпадением. Совершенно невероятным было бы предположение, что Эдвин Кобальт действительно жил здесь и что управляющий просто забыл его. Также нелепо было бы предполагать, что мои воспоминания о том, как я сам написал это рассказ, – всего лишь самообман.

Это я, Ноэл Гарднер[39], а не Эдвин Кобальт, которого нет и никогда не было, написал этот рассказ.

Наверное.

Точка соприкосновения

Если вдуматься, я с самого начала действовал вполне логично. Только раз потерял голову и втолкнул дядюшку Пенцера в сейф, но тогда я был вне себя, да и кто бы не взъярился на моем месте? Сами судите: я выпускник Кембриджа, отличный теннисист, в автогонках обставлю кого угодно и танцором считаюсь прирожденным. Жизненных тягот никогда не испытывал, работать нужды не было: дядюшка Пенцер содержал меня, как и других родственников, – а почему бы и нет, если денег у него хватало?

Все-таки я жалею, что запер его в сейфе, но винить меня особо не за что. Те, кто упорно строит из себя восторженных персонажей «Замка Отранто» или «Франкенштейна», сами, скажу я вам, напрашиваются на неприятности.

Наш Гракен-Хаус всегда считался местом нехорошим: тут вам и потайная комната, и стоны по ночам, и даже, говорят, призрачная дама в белом накануне Иванова дня. Впрочем, сам я, хоть и заезжал частенько, ничего этакого не замечал, если не считать гракенов. Странные твари – не живые, конечно, а резные фигурки из бронзы на каминных полках и деревянные на перилах лестниц. Уродливая помесь льва со змеей и черт знает с чем еще. Особняк принадлежит нашему семейству уже много поколений, так что, скорее всего, в честь этих гракенов и назван.

Вообще-то, от семьи теперь мало что осталось: кроме нас с дядюшкой, лишь его младший брат Леонардо с сыном Томом. Однако все деньги принадлежали Пенцеру, который наотрез отказывался умирать, хотя на смертном одре леживал не раз. Отвратительная привычка тяжело болеть, а затем вдруг чудом выздоравливать. Сами понимаете мое к нему отношение, тут любой из себя выйдет. Не скажу за Тома с отцом, – может, они к дядюшке относились получше, но меня точно ненавидели, ведь я должен был унаследовать львиную долю состояния. Я их тоже не слишком обожал, так что мы были в расчете.

Когда я приехал в Гракен-Хаус в ответ на телефонный звонок дядюшки, кузен Том был уже там – стоял на лестнице, поглаживая резную фигурку. Парень видный, он отлично смотрелся бы во фраке или спортивном твиде, однако имел необъяснимую склонность проводить свои дни в работе. При виде меня на его спокойном загорелом лице мелькнуло презрение.

– А, юный трутень, – фыркнул он. – Что тебе тут понадобилось?

– Богатство дядюшки Пенцера.

– Похоже, скоро дождешься: он совсем свихнулся и отпер потайную комнату.

– Да не была она потайной никогда, – хмыкнул я. – По крайней мере, несколько сотен лет. Обстановка вполне современная.