Пожиратель снов

— Можешь принести стакан воды? — попросила я Кена.

В моей ванной должны были остаться транквилизаторы после моей прошлой попытки опеки. Марлин напоминала мне обновить их, но я… да, вот они. Я схватила баночку и побежала в гостиную.

Кен стоял на кухне с нечитаемым выражением лица и со стаканом воды в руке. Я забрала стакан и пошла к дивану.

— Пап?

Больше лепета. Он бубнил на том диалекте. Вспышка, что заставила его произнести безумное предупреждение на английском, пропала.

Я опустила его на пол рядом с собой, прижала одной рукой локти к его бокам, а другой сунула в его рот маленькую розовую таблетку. Такой худой. Из кожи выпирали кости.

Папа боролся, выплюнул таблетку.

— Позволь, — Кен обошел диван.

— Я справлюсь, — едко сказала я. — Просто оставь нас одних на минуту.

Кен попятился и ушел в ванную.

Паника во мне утихла.

— Пап, таблетку нужно съесть, ладно? Пожалуйста, — я повторила это и на английском, и на его диалекте. На третий раз папа позволил сунуть таблетку сквозь его губы.

Он сделал глоток, кадык дернулся, но, когда я попыталась дать ему воды, она стекла по его подбородку на рубашку.

Я оставила его, хоть глаза жгло, и слезы не полились только потому, что я прикусила губу.

Папа мог поспать в моей комнате этой ночью. Но мне нужно было разложить диван для Кена.

Из ванной донесся звук смывающего унитаза.

Чем скорее, тем лучше.

Я быстро разложила диван, бросила сверху одеяла и подушку, потащила папу к себе.

— Чувствуй себя как дома, — крикнула я Кену и закрыла дверь.

На миг я села на край кровати рядом с папой и дышала, ощущая свою комнатку самым безопасным местом в мире. Безопаснее, чем там, где мне нужно было думать, что сказать Кену и его нарочито нейтральному выражению лица.

Папа зевнул, его глаза слипались после таблетки. Я помогла ему лечь на кровать, сняла с него тапки. Блин. Футон был свернут в шкафу снаружи. Я не буду выходить. Я ворчала, как старушка, сооружая гнездо из одеял на полу, но таблетка сработала на папе. Он лишь дышал с замиранием, а из гостиной не доносилось ни звука.

Хоть в теле оставался адреналин, я смогла лишь пару мгновений думать, что было на Кене, пока он лежал на моем диване, а потом я тоже уснула.

И увидела сны.

Лицо мертвой кинозвезды в макияже злодея из фильма было в чернильных слезах. Я бежала от безымянного ужаса, от тени, а потом поняла, что это был не мой сон, а кассира из аптеки.

Сон стал размытым, пропал в темном лесу.

Желтые глаза смотрели из-за темных веток. Сильные запахи мускуса и хвои со старым мхом оставляли след на моем языке.

Меня охватила тревога. Я пригнулась у хвои на земле, руки и ноги были неудобно выгнуты, но сильные, дрожали от желания бежать… и я побежала. Быстрое движение, дыхание обжигало легкие, и скорость была как падение во влажном воздухе.

После этого был еще один кошмар. Когда я проснулась, потея и задыхаясь, я ощущала себя опухшей, как после пира на День Благодарения.

Ни один из кошмаров не пропал к утру. Они толпились за моими глазами, давили на череп изнутри, расправляли темные крылья надо мной. Свет дня проникал сквозь шторы. Я приподняла голову с пола, увидела папу в одеялах под картиной баку, выполненной чернилами — единственным украшением в моей спальне.

Я хрипло рассмеялась. Впервые за десять лет я не спала под картиной.

Когда я была девочкой, папа укладывал меня спать с историями о злых воплощениях снов из деревни Хераи. Две сплетенные змеи, лис с голосом человека, кровавая одежда, говорящий котелок с рисом — обычная Япония, где постоянно были ужасы. Те картинки не пугали меня, и у меня не было кошмаров после историй папы.

Но в те ночи, когда у него была вечерняя смена в Маринаполисе, у меня были ужасные кошмары, не полные запутанных фрагментов, как в подростковом возрасте, но сны, где безымянные существа гнались за мной в темных местах.

Когда мне было восемь, даже вид мамы на пороге ночью вызывал у меня слезы, и папа взял кисть для каллиграфии посреди ночи. Он сел в позе сэйза на моем ковре, растер чернила об камень и сильными мазками набросал силуэт баку, пожирателя кошмаров из японского фольклора, на плотной рисовой бумаге. Баку выглядел как смесь слона и тигра. Неуклюжий, нескладный и немного грозный, но, если люди говорили: «Баку, приди и съешь мой сон» — три раза на японском, просыпаясь, они должны были получить защиту от плохих последствий кошмаров.

Папа повесил эту картину над моей кроватью, и кошмаров стало меньше. Они не пропали, но не заставляли со страхом просыпаться утром, потея и задыхаясь.

В начале шестого класса у меня начались месячные, и в мои сны стали вторгаться фрагменты других людей. По утрам я просыпалась со страхом, который окружал мою голову, в голове будто плавали электрические угри, и я открывала глаза и смотрела сразу же на картину баку.

Меня странно успокаивали его нескладные части тела, они сочетались с разбитым ощущением в моем теле. Чернила на белом фоне помогали отделить фрагменты других людей от моей реальности.

Жаль, но этим утром вид баку мне не помог.