Пожиратели логоса

— Блок эту песню не сочинял! «Все пройдет, и печаль радость, все пройдет, так устроен свет… Только то что все пройдет, вспоминать не надо…» — напела она рассмеялась: — Черную полосу я перетерплю и у меня все будет хорошо. Лысому скажите, что на мне отворот лежит несказанной силы. Только уж лучше — делайте ноги от этой «Орхидеи», пока не поздно. Мерзко там, опасно. Спасибо за помощь, Филимон!.. — она помахала рукой и быстро пошла в темный тоннель арки. Филя смотрел на уходящую девушку с гадостным чувством прощания на душе. «Хоть обернулась бы, что ли…» мысленно ворожил он. Тамара крутанулась на каблуке, почти развернулась к застывшему кавалеру, но поскользнулась, ойкнула, припав на колено. Теофил бросился на помощь и увидел металлическую крышку канализационного люка, о которую споткнулась девушка. Из под черной крышки валил пар. Филя подхватил свою новую знакомую за локоть, стараясь поднять. Бедняга закричала так, словно он вывихнул ей руку. И вместо того, что бы распрямиться, стала оседать, таща его вниз. Запотевшие от пара очки слетели, повиснув на шнурке. Округлившиеся близорукие глаза Теофила увидели, как медленно сдвигается тяжелая крышка, открывая источающий зловония провал. Оттуда, как из адской кастрюли в бурлении тошнотворного варева высунулось нечто лиловатое, скользкое, похожее на щупальца спрута и обвило сапог девушки. Хрустнула кость, глаза жертвы закатились, она потеряла сознание, мягко опускаясь на подтаявший лед, а кровь, такая черная и блестящая в голубом свете дальнего фонаря, брызнула на истоптанный снег.

— Помогите! Помогите, кто-нибудь! — заорал что есть мочи, Теофил, вцепившись в рукав серого пальто. За спиной торопливо зашуршало и что-то тяжелое опустилось на его затылок…

15

В детстве Филя любил болеть у бабушки. Тогда он лежал на огромном зеленом диване, закутанный до ушей, заваленный книгами и глотал чай с малиной. Мешал лишь компресс. Если ангина — укутана была шея, если болели уши — всю голову обматывали бурым выношенным пуховым платком.

Проснувшись, он сразу сообразил, что снова застудил уши: голову стягивала повязка. Но не смешная бабья, от позора которой он в детстве плакал, а настоящая боевая, как у героя-фронтовика в старом кино. И рядом сидела не бабушка, а суровый брюнет с чеканным профилем. Да и фас у него был жесткий, четкий, как на бронзовой скульптуре. А глаза синие и насмешливые.

— Напугал, Пинкертон, — Севан подмигнул больному. — Двадцать часов проспал. Пилюли успокоительные, соответственно, врачи тебе дали. Рекомендовали отлеживаться и сосредоточиться на позитивных впечатлениях.

Филя поднялся в высоких подушках, припоминая случившееся.

— Каких впечатлениях?! Извини, не врубаюсь…

— А это когда написал? — Севан взял с тумбочки тетрадный листок, исписанный размашисто и твердо:

Нет силы подражать Творцу
здесь на сырой земле.
как страшно первому лицу
в единственном числе.

И нет почти на мне лица,

последней буквы страх.
Как трудно начинать с конца
лепить нелепый прах.

Эй, кто смеется не в лицо?

Ты кто? — Никто, ничто.
И мне ли быть всему творцом
средь пустоты густой?

Филя убрал листок под подушку.

— Это я набросал перед тем, как отправиться в «Орхидею»… М-м… голова трещит… вспоминаю!.. — он отбросил одеяло, попытался вскочить и снова рухнул, сжимая виски. Промычал:

— Где Тамара?

— Сбежала твоя знакомая. Пока ищут.

— Не сбежала! Ее похитили. Сожрали!

— Тихо, тихо! Я уже твою версию знаю — ты во сне бормотал про спрута, живущего в люке, черную кровь на снегу. Ну и как пытался вырвать из щупальцев злодея симпатичную девушку.

— Была кровь! И хрустнувшая нога была! Щупальца сиреневатые, как у вареного кальмара, только студенистые, скользкие… А потом меня кто-то огрел сзади. Ой… — Филя поморщился, нащупав ушиб. — Крепенько двинули.

— Затылком об угол арки приложился, когда падал. А крови не было и люк никто не открывал. Проверяли — все залеплено доисторической грязью. Терпеливо, как ребенку, объяснил Севан. — И ведь ты почти все это уже описал до того, как поехать в ночной клуб.

— А значит, придумал. Ну, извини! Не надо из меня психа делать. Амнезию героини только в мыльных операх как насморк хватают. Я все помню! Филя снова попытался вскочить с дивана, но в глазах потемнело и заботливые руки уложили его на место.