Пожиратели

Укором встретили его неожиданное внимание предыдущие работы, в отместку отомстив, задев самодовольство – Матвей поразился пустоте измазанных холстов. Углубляясь в воспоминания, он припоминал, как рисовал под включенный телевизор с полной тарелкой еды в руках.

Все они – отражали не только не тронутую чувствами душу, но и ничем не наполненную жизнь Матвея. Штампованные оттиски ваз с давно сгнившими цветами, паутины разноцветных линий и геометрических фигур, растушеванные волны гор – как такое возможно? – оставались просто засохшими красками.

Несильно прикусив губу, Матвей с шумом разбросал холсты по полу, еле сдерживаясь, чтобы не разломать на части деревянные рамы, но не упуская впоследствии возможности мстительно наступать на них ногой.

– Вот же, надо было всему так поменяться…

Одно неаккуратное движение, и жирная капля синей краски пачкает босые ноги.

Матвей отступает на шаг назад, поскальзывается, интуитивно хватается рукой за холст. На лице Евгения Михайловича красуется отпечаток ладони, точно хлопком забрызгав глаза.

– Черт! – раздосадовано восклицает Матвей.

Ладонь с чмокающим звуком отлепилась от холста.

Матвей покачал головой. Он поставил палитру на тумбу, оглядел всю комнату.

В тусклом свете, просачивающимся через штору, можно было разглядеть мирно парящие пылинки. Их летало такое множество, что они грязью ощущались в носу.

Толстым слоем лежала пыль на столе, в складках постели и на подоконнике у окна. Наверно, и на самом Матвее пыли было достаточно.

Много ли нужно времени грязи, чтобы она заполнила все вокруг? Немного. Столько же нужно яду, чтобы отравить организм.

Матвей виновато дотронулся ногой до одной из работ, выражая свои чувства.

Это был его дом. Да, неприветливый, да, захламленный, но дом.

Он сломался на пустяке – Матвею хотелось верить в то, что он что-то из себя представляет, верить во все прожитые до этого годы без паразитов. И – в паразитов.

Картина испытанного нереального ужаса наложилась на реальный холст перед собой, выдавив из Матвея – точно из полупустого тюбика с краской – скудную печаль.

Слизнем краска легла на пустой холст, впервые выражая правдивые чувства мужчины. Отделавшись от акриловый желтизны, нечто новое – скорее всего, темно-зеленое – полезло наружу.

Матвей взял чистую широкую кисть, вымазал из палитры приготовленную краску и, смешивая цвета между собой, широким движением нанес мазок на центр картины.

Нос и подбородок Евгения Михайловича расползлись по сторонам.

Не останавливаясь, он выдавил из тюбика на холст лазоревую краску и руками размазал по плечам мужчины.

Цвета были мягкими, нежными, ласкающими глаза. Он же хотел яркие, колющие, с поднятыми вверх пиками.

Что-то щелкнуло в Матвее, открылось в новой ипостаси. Он понял: творить, это не работа – это искусство. И художник – это не собственный выбор, а лекарство от всепожирающей язвы. Стоит язве надавить посильнее, раздувая желудок и скрючивая тебя пополам, ты нарисуешь все что угодно, хоть макабр, дабы унять боль.

Точно то же происходило и с другими людьми искусства – они отдавались ему сполна, выворачивали себя на изнанку и выскабливали кишки. Что сидит там такое, в каком органе притаился этот убийца?

Краска летела во все стороны, пачкая светлые стены уродливыми брызгами. Она капала на пол размашистыми плевками, окрашивая самого Матвея.

Мужчина вытер пот со лба, размазывая ночную черноту по лицу.

В творчестве непременно есть что-то экстраординарное, когда ты начинаешь тонуть в собственной работе, когда звуки и видения внешнего мира перестают тебя тревожить. Тебя словно втягивает в самый центр: глубже мазков, глубже холста, глубже подставки и собственных стен.

Никогда Матвей не испытывал таких ярких эмоций, и никогда – вместе.

Раздражение, ярость, желание, возбуждение – все вырывалось из сознания мужчины разрушительным путем. Брызги крови, сок травы, ночная мгла, миллиарды звезд, путь существования человечества с момента выхода из воды и до создания ядерной бомбы – все пронеслось у него перед глазами.

Мозг растекся, вытекая из ушей кашей, и в какой-то момент Матвею начало казаться, что он красит холст собой.

Зигзаги складывались в ехидные улыбочки, и мужчина улыбался им в ответ.

Вся его человечность исчезла, стала ничем.

Ничем.

Меньше, чем ничем.

Звуки вырывались изо рта животными визгами и стонами.

Он стал временем, древностью.

Он видел, как сжигают людей на костре.

Он чувствовал под ногами вибрацию земли перед надвигающейся волной.

И в какой-то момент все это сменилось одной доступной человеку вечностью – звездами.

Как объяснить, что увидели человеческие глаза?

Как описать то, что Матвей сделал?

Он наступил на картину, и его нога была размером со ступню слона, а когда она заскользила по свежей краске – вдруг уменьшилась до размера блохи.

Матвей упал на картину, вопреки всему провалившись в нее руками.

Не думая – думать, это такая доступная милость животному – мужчина погрузился в нее с головой.

Краска заполнила рот, потекла по горлу густой жижей.