Пожитки. Роман-дневник

Девушка, в ответ всплеснув руками, решительно и протяжно залопотала что-то вроде «месье, монпансье, гарсон-мудассон вуаля се же ву блин мизерабль фак-н-шит». И протянула мне собственную версию счета, где четко стояло «689 €».

– Это мне?! – ужаснулся я.

– Уи, – отвечает.

Так… что же делать? Предъявленная сумма лишь на пару условных единиц уступала сбережениям, остающимся нам на жизнь до конца отпуска.

– Консеву табу грильяж мон де Пари… – продолжила было лопотать официантка.

– Так, стоп! – оборвал я. – Ты по-человечески, на русском объяснить можешь?

– Могу, – кивает та.

– Вот и отлично. Давай, я слушаю.

– Вы должны оплатить сломанную машину для изготовления льда.

– Ась?!

– Да-с. Вы, когда вечером водку пили-с, хотели сперва лед в литровую кружку положить, а машина сломалась.

– То есть сломалась она у вас, а платить за нее я должен?

– Но лед-то вам был нужен, не мне.

Повисла драматическая пауза.

– Знаете что, – говорю. – Извольте предоставить мне письменные, до-ку-мен-таль-ны-е свидетельства от старшего менеджера, что именно я своими действиями привел к поломке вашей машины. Только после этого мы продолжим разговор.

Сделав такое заявление, я вывалился из сна и оказался на Садовом кольце, на расстоянии три тысячи триста километров от Лазурного Берега.

* * *

Здорово, правда? Оказывается, если лечь спать очень рано, часа в три ночи, и абсолютно трезвым, мозг не выдерживает. Он выдает удивительные галлюцинации. Вновь я поступил по фрейдовскому принципу вытеснения одного другим: из двух снов выбрал более щадящий. А раньше, пока не наступило утро, ехал в переполненном вагоне метро, пытаясь развернуть свежий номер «МК». Неведомым образом ко мне придвинулся довольно мерзкий тип заметно пролетарского розлива и без всяких предисловий, без приветствий и прочих церемониалов произнес:

– Анекдоты передай мне.

– Чево?! – ответствовал я тоном человека, способного, цыкнув слюной сквозь трещину в передних зубах, закатать жизнь под рогожку.

– Х… в очко! Пять анекдотов передай мне.

От напряжения, вызванного старанием выдать себя за другого, я выронил газету и нагнулся, чтобы подобрать ее. Это было ошибкой. Немедленно мерзавец, охочий до анекдотов, достал нож с длинным лезвием. Два раза он погрузил лезвие в мою спину, целясь правее – туда, где, по его мнению, находилось сердце.

* * *

Абсолютное большинство жителей Страны отрицательной селекции – потомки смердов, в вольере которых случайно не заперли дверь. Иногда они предстают в виде фауны, иногда – в виде флоры. Равных слишком мало. Высшие же, по которым с возрастом тоскуется все чаще, остаются несбыточной мечтой.

В свое время, на службе в армии, мне доводилось писать нежные письма за сослуживцев, представляющих некоторые экзотические народности, – из числа тех, кто ятаган ни на какой ум не променяют. Вместо мозгов там кусок гонора в голове. Многие джигиты не могут двух слов связать, но «дэвушек» покорять стремятся хотя бы на расстоянии.

Помню, одну из пылкопламенных эпистолярных од я завершил фразой «твой преданный Тахир». Джигит вскинул непокорную голову и аж на стуле подпрыгнул.

– Абросемоф! – крикнул он. – Какой такой «преданный Тахир»?! Тахир не может быть преданный. Собак только преданный. Ты поняль, Абросемоф?! На меня смотри! Только поганый собак один преданный! А Тахир…

От мыслительного запора усы его пришли в движение.

– Тахир, напиши, скромный.

Я так и написал.

* * *

Мне довелось служить в самом конце восьмидесятых. Население большой единой Страны все еще жило по советским законам и с готовностью им подчинялось. Если приходила повестка в армию, значит, оставалось лишь безропотно собрать вещи. Число косящих маргиналов не составляло никакой статистики.

Семьсот с лишним дней – достаточный срок, чтобы сделать множество верных наблюдений и подметить очевидные вещи.

Меня окружали люди из большинства братских рес публик, различаемых прежде всего (чаще – и только) по национальному признаку. Даже дебил очень скоро согласился бы, что самые разные люди одной и той же нации складываются в групповой характерный портрет, черты которого настолько же обособленны и индивидуальны, насколько индивидуальной и обособленной является вообще личность отдельного человека. Другими словами, нация тоже есть личность сама по себе. Но, находясь в армии, я еще не делал никаких выводов. Они обозначились спустя годы – после того как все мы разбрелись по своим аулам, кишлакам и мегаполисам, чтобы в скором времени воспользоваться гибелью Союза в полной мере, практически обрести право на самоопределение.

Когда шли чеченские войны, я часто вспоминал одного сослуживца, мерзейшую сволочь, любившего рассказывать о своей мечте.

– После дембеля, – говорил он, – у меня будет офигенный дом. Любой человек, въезжая в Грозный с любого конца, захочет спросить: «Чей это дом?» И каждый ему ответит: «Это дом Анзора»…