Позиция

— Боже мой, тебя бы засудили, — вырвалось у нее, и он заметил, как дрожат на коленях ее руки. Волна страха еще не схлынула, страха за него, он это понимал по ее словам и направленному на него взгляду. — И это из-за меня.

— Ну, почему из-за тебя?

— Заговорила.

Что-то остро прикоснулось к его сердцу — ее безумный, искренний страх, — хотя сначала показалось, что это безумие — деланное, выдуманное, и он разволновался по-настоящему. Не помнил, как ее рука оказалась в его руке, как он успокаивал ее, ласкал дрожащие плечи, округлые, тугие плечи зрелой женщины, ощущал нервную дрожь, гасил ее.

— Ничего же не случилось, — пробормотал первое, что пришло в голову, а фантазия рисовала опрокинутую телегу, лошадь, убитого человека. — Успокойся, — и легонько привлек ее, и она покорно склонилась, и в его голове снова закрутилась какая-то фантасмагория: убитая лошадь, изувеченная машина в лунном сиянии, и он подумал, что человеческая жизнь имеет очень малую цену, и вспомнил их молодую лунную ночь в саду над прудом, и его рука тоже задрожала.

Он непроизвольно прижал ее крепко, слишком крепко, даже легкий стон сорвался с Лидиных губ, и стал ласкать ее по-иному, лихорадочно, требовательно, властно. И вот уже его руки забрали ее всю, как добычу, как награду за что-то, жестокую награду. Она осторожно, но решительно освободилась. Ее охватило разочарование, отчаяние, она получала не то, что хотела, она видела, что все-таки не властна над этим мужчиной, что он — под влиянием минуты, а сама она должна искупать происшедшее.

— Мы, наверно, не выберемся отсюда, — этими холодными словами она защищалась от него.

Они и вправду очень долго выбирались на дорогу, ломая сосняк, дважды поддомкрачивая машину.

Когда «Волга» остановилась возле хаты, где жила Лида, ей показалось, что позови она — и он пойдет. Но она не позвала. Коротко простилась и ушла.

Долго стояла во дворе и смотрела, как отдаляются, то прячась в оврагах, то вспрыгивая чуть ли не до верхушек деревьев, два пучка света. Уверенное, ровное гудение мотора почему-то злило ее, в душе дрожала обида, а в глазах — слезы. Лида села на крыльцо и охватила руками колени.

Она снова подумала, что жизнь смеется над ней. Что свобода, о которой она мечтала, оборачивается несвободой, а желанная радость — печалью.

Теперь она почти ненавидела его. Самоуверенного, преданного кому-то и чему-то другому, чужого и непонятного. Раньше она думала, что в мире есть человек, которому она сможет рассказать свою жизнь, у которого найдет сочувствие и тем утешит душу. А теперь видела, что сочувствия не найдет и исповедоваться ей ни к чему.

Василю Федоровичу казалось, что быстрая езда словно сгоняет что-то с души, разносит по глухой полевой дороге тревогу. И действительно, напряжение падало. В свете фар запрыгал белый клубок — заяц несколькими прыжками сиганул в сторону, как за черную стену. Мысли Василя Федоровича все время крутились вокруг происшествия в лесу, он ни о чем не жалел, хотя не мог не признаться себе: зайди он с ней дальше — и это было бы не к добру, потянулся бы длинный узловатый канат. Он не побоялся бы его отсечь, но не знал, захотелось бы ему этого и как бы он повел себя дальше, и вообще, как бы все сложилось. Да еще в такую пору. И почему-то подумал о Лине. Не о Фросе, а о Лине, о том, как бы чувствовал себя перед нею, если бы она узнала обо всем. И снова ощутил большую, нежели с Олей или Зиной, родственность (словно она и вправду что-то от него унаследовала).

А потом подумал о Фросине, но отдаленно, спокойно. Он все-таки о ней знал очень мало, все — и очень мало. Даже не мог сказать уверенно, изменяла ли она ему. Когда-то давно это не давало покоя, а с годами словно угасло. Наверно, не изменяла, а впрочем, кто знает… Один раз — это он знал точно — она была влюблена в нового врача, приехавшего в село. Ходила радостная, веселая, все горело в ее руках, с песней выходила на работу и с песней возвращалась домой. Он тогда жил настороженно, в ожидании, в те дни и дети — Лина и Оля, еще совсем малые, — крепче приросли к его сердцу, они тоже что-то неясно чувствовали. Но врач небось и не догадывался, что молодая, энергичная фельдшерица влюблена в него, он вскоре женился, и пара Федоровичей гуляла на его свадьбе.

А ей, наверно, хватило этой тайной любви. Любви для себя, только для себя. Она и еще влюблялась вот так же, тайно. Ему было непонятно такое чувство, но, может быть, это была и не любовь?

Женщины так и остались для него таинственными и неразгаданными существами. Он мало знал их. Так и не вошел ни в одну душу, в мир неверных настроений, непонятных стремлений, воли и безволия. Вот как сейчас. Его все тревожило в Лиде: ее неопределенность, неприкаянность, непостоянство, одновременно отчаянная прямолинейность и решимость. Ему в голову не приходило, как это можно отдать одному дуновению, почти выдумке, столько энергии, жизненной страсти и жить ими, а не тем, что тебя окружает, чего требует от тебя суровый день. А что он, собственно, об этом знал? Его жизнь сложилась так, что он и не задумывался об этом.