Познание и творчество. Очерки о культуре

Итак, при всём восхищении или, скажем так, удивлении, которое можно испытывать к европейским и американским достижениям, русскому человеку не следует желать такой же будущности, и по нескольким причинам, практическим и умозрительным. Во-первых, богатство и сила Запада коренятся, никак не устану это повторять, не в «либеральных ценностях». Еще и тогда, когда Запад был недемократичен и нелиберален, он всё равно был богат и силен, и если ему придет фантазия отрешиться от «свобод», он сохранит своё богатство. Во-вторых… Во-вторых, потому что «свобода» и «терпимость» суть ценности совершенно отрицательного характера, ценности пустого дома, которые невозможно передать по наследству. «Все мнения равны» означает прежде всего «ничего нет истинного», то есть ужасную пустоту, невыносимую для ума. То же самое относится и к безотносительно понимаемой «свободе». Что же касается благополучия, достигаемого на пути общественного примирения, уравнения возможностей, доходов (в известных пределах), умственных способностей (это уж непременно)… то оно также не является последней и окончательной ценностью, то есть такой ценностью, которую душа может вспомнить за гробом, а человечество – думая о прошедших цивилизациях. В нашем мнении об Элладе, Риме и Иудее мысли об их «благополучии» просто нет места. Говоря об этих отшедших в вечность культурах, мы думаем только о том, что они дали человечеству. Либерализм ничего ему не дал и не даст, он отойдет, как тень, и сменится обществом нематериальных ценностей, может быть (даже несомненно) не таким мягким и уютным, но гораздо более жизнеспособным и плодотворным.

XII. Свидетельство о человеке

«Жив Бог, и жива душа моя!», клялись в древности евреи.

Есть ли Бог, существует ли душа?

Таким, или почти таким вопросом, давно уже задается мысль. Некоторые даже считают этот вопрос разрешенным. Новейшей психологии не зря присвоено звание «психологии без души», так явно ее стремление обойтись без этого сомнительного, как будто ненаучного понятия цельного человека. Против идеи человека (а вернее, души) идет такая же борьба, как против идеи Бога, и, по-видимому, из тех же самых побуждений. Хаос, отсутствие цельности почему-то милее «научному» уму, чем организованное единство. Слепая эволюция вместо целенаправленного развития; туман неосознанных побуждений вместо сложной, но цельной душевной жизни… Для того, кто не хочет видеть порядка в мире (как бы сложен и неуловим ни был этот порядок), лучше и на человека смотреть как на рой мотыльков, единство которого – только в воображении наблюдателя.

Между роем мотыльков и человеком есть, однако, весомая и несомненная разница. Рой мотыльков не обладает творческим даром. Даже поющие в лесу птицы поют раздельно; их общий голос – не хор, но шум. Произведения человеческой личности цельны, хотя и многосоставны; может ли их породить «воображаемое единство»?

Творчество – самое полное и заслуживающее внимания свидетельство о человеке. Психология и философия творчества – та область, в которой антропология граничит с теологией. В самом деле, почему достаточно только сосредоточиться на предмете, и он сам начинает рассказывать о себе (а в этом и состоит вдохновение), причем рассказывать то, чего мы сами за мгновение до того не знали? Можно, конечно, предположить, что мы бессознательно обдумываем множество вещей, сами того не замечая, и только в минуту сосредоточенности припоминаем обдуманное… но я в этом весьма сомневаюсь. Вдохновение имеет характер потока заключений и образов, о которых мы до сей минуты не думали; во всяком случае, непосредственное ощущение таково. Кто-то нам рассказывает, и мы не можем сказать: кто…

Лично или безлично наше вдохновение? С одной стороны, ответ кажется очевиден. Дар творчества сугубо личный; один из примеров врожденного человеческого неравенства. С другой стороны, в чем сходство произведений с личностью их создателя? Мало в чем или почти ни в чем. Стихи Пушкина похожи на известного современникам Александра Сергеевича, тверского помещика, не больше, чем закон тяготения – на Исаака Ньютона. Вдохновение владеет нам тем больше, чем меньше в нас «личного» в житейском смысле этого слова; чем меньше мы думаем о «своем», говорим «от себя». Смесь, называемая «личностью», в которой житейский сор, суета и заботы составляют заметную, если не преобладающую часть, в минуты вдохновения отстраняется и молчит. Творящая наша часть не совпадает с личностью, знает нечто такое, что личности неизвестно, однако мы не всегда умеем эту часть пробудить. Как будто по ту сторону «личности», этого склада страстей и привычек, есть другая личность, что-то еще более глубокое: загадочная душа. Все наши знания, чувства или убеждения религиозного характера, например, мы получаем от этой неизвестной части, и когда она молчит, чувствуем себя богооставленными.