Познание и творчество. Очерки о культуре

Я сознательно говорю словами, которым научила нас религия, потому что о чудесах трудно говорить языком науки. Творческая природа человека – сплошь тайна, сплошь неразрешимое. Собственно говоря, самые сладкие песни – песни о неразрешимом. В жизни человека оно занимает, без преувеличения, самую важную часть. Всякую осознавшую себя жизнь неразрешимое обступает со всех сторон. Неразрешимое составляет предмет истинной поэзии; поэтому поэзия – настоящая, конечно же, – философия и религия находятся в родстве. У них один предмет: явление человеческой души в мире, в котором она невозможна.

Можно ли изучить эту душу правильным образом, так, например, как мы изучаем пищеварительные рефлексы? Сомневаюсь. Беда преобладающей разновидности научной мысли состоит в неспособности вообразить что-либо, превосходящее сложностью нас самих. «Познать вещи» и «сделать вещи понятными» – задачи совершенно разные. Точно также понять себя и изучить себя – совершенно разные вещи. Изучать человека означает изучать иррациональное в нем, т. е. нечто такое, что понять, в общем, нельзя. Если же ограничить изучение областью разумного, удобопонимаемого, то человек ускользнет от исследователя, а то, что останется будет уже не человеческим, но животным – тем, что объединяет человека с лисой и собакой. Познавать себя следует в минуты опасности, тоски и любви, когда пламя внутренней жизни наиболее ярко и освещает самые дальние области души. Поиск истины о себе (единственном вполне нам известном человеке) связан с поиском насыщенности и полноты душевной жизни. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…»

И кто же этот искатель истины, свидетель о человеке? Как правило, поэт, реже – философ. Философа слишком занимают «построения» и «выводы»; он часто пренебрегает тем «сырым материалом», из которого составляется поэзия и внефилософская мудрость. Поэт не делает «выводов» и, как правило, совершенно пренебрегает «построениями», но внимательно слушает голос того скрытого и далекого, что проявляет себя под вихрями впечатлений и чувств – своей души.

Когда обыкновенному человеку больно, лирический поэт испытывает не только боль, но и некоторую неотделимую от нее сладость. Следовало бы плакать, или по меньшей мере отчаяться – а он, вместо этого, пишет стихи. Лирика редко воспевает чистые радости; гораздо чаще она ищет вдохновение в печали, тоске, неразделенной любви. Поэт – живое опровержение материалистической формулы о «действительности, данной нам в ощущениях». Он воспринимает не просто «действительность», но действительность плюс еще что-то, придающее ей неповторимый вкус. Это напоминает восприятие влюбленного, для которого и солнце, и звезды, и туман полны любимой. «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

Лирический поэт начинает с самого общего, какое только бывает: с люби и смерти; а продолжает, как правило, переходом от общего к частному: к истории Пугачева, к коменданту белогорской крепости. Вполне вероятно, что поэзия в самом деле есть путь к молчанию. В конце концов слова становятся не нужны и не важны для души. Из всех слов остаются только слова молитвы и обыденного, совсем не поэтического разговора. Не думаю, впрочем, что узнавший сладость творения (чтобы избежать неверного слова «творчество», которое означает не деяние, а качество, способность) поэт может совсем замолчать. Красота мысли и красота слова нужны ему не ради одобрения окружающих, но по внутренней потребности; потребности, думаю, религиозного характера. Творчество есть доступный некоторым вид богослужения, их литургия. И потому в дни, недели и месяцы поэтического молчания поэт чувствует себя отлученным от храма.

О «поэтическом молчании» я сказал не случайно. Душа поэта молчит на протяжении известной, если не большей части его жизни. Можно сказать, что мы вообще не равномерно одушевлены: в иные минуты (значительную часть времени нашей жизни) нас движет не душа, а привычка. Чем больше мы подчиняемся привычке, тем дальше мы от самих себя и от ощущения близости Бога. Жизнь, вполне подчиненная привычке, есть жизнь, полная сплошной тоски. Истинно человеческое лежит за пределами повторяющегося. Его область – область неповторимого, самочинного, нового. Старость начинается там, где заканчивается восприимчивость к новизне; желание новизны; способность к новизне. Для того, чтобы быть конторским клерком, человеком «долга и навыка», душа совсем не нужна… Когда мы живем по привычке, мы не живем совсем, и наша душа, чувствуя это, откликается смертной тоской. Привычка связывает нас с миром и разъединяет собственной душой. Жить одним только внешним, одними только блестками и приманками внешнего мира, и привлекательно, и невозможно.