Познание и творчество. Очерки о культуре

– Вы проповедуете жестокость к читателю, – слышу я внутренним слухом. – Он не молотобоец, не силач, чтобы разбирать ваши греческие стены. Он трудится в ином месте, а с книгой хотел бы развеяться, отдохнуть. Пощадите его!

Но нужно ли щадить читателя? Казалось бы, странный вопрос. Писатель работает на читателя, а заказчик, как известно, «всегда бывает прав». Поэтому писателю и говорят: «Напиши прежде такое, что всем понравится, а там уж пиши как хочешь». Но с этим никак нельзя согласиться. Применительно к простым вещам такие слова означают: «Приучи́те ребенка к сладкому, а здоровую пищу он сам полюбит».

А ведь читатель не падает с луны, не достаётся нам готовым, но воспитывается поколениями литераторов – и испортить его вкусы гораздо легче, чем улучшить, а потеряв однажды читателя, его можно потерять навсегда – или, по меньшей мере, надолго.

Поэтому не будем жаловаться на жестокость автора; не будем кормить читателя сладким и только сладким. Вспомним о том, что литература рождается без читателя и создает его трудами писательских поколений. И читатель, впрочем (если он хорош), не остается бездеятелен: он трудится трудом воспитанника, отучается от простого, учится сложному…

Как и воспитание, литература есть труд двоих.

XXI. Искусство и правда

«Этот неуклюжий, тяжелодумный век, без молодости, без веры, без надежды, без целостного знания о жизни и душе, разорванный, полный воспоминаний и предчувствий; век небывалого одиночества художника…»

В. Вейдле

Есть две истины о человеке, и обе опасны для того, кто их найдет. Каждая не терпит соперничества, каждая требует выбора и подчинения.

Первая истина выражается словами: «ни сам человек, ни его место в мире никакой загадки не представляют. Вес их измерен и найден очень легким». В человеке она видит простую машину, случайно созданную машиной побольше и посложнее: миром. Законы движения обеих машин расчислены, а если что-то еще неизвестно, то неизвестность эта временная: дайте только время, и мы не только их до конца объясним, но, пожалуй, и воспроизведем в пробирке. Мнение это нельзя назвать обоснованным – во всяком случае, в той части, какая касается человека. Как многие другие суждения о человеке, оно проходит мимо, не задевая и не объясняя самого главного; и, как все упрощенные объяснения сложных вещей, оно в определенном смысле плодотворно, то есть способствует политическим, торговым или иным внешним «успехам». Это мнение провозглашает наука; впрочем, наука (как я когда-то говорил) занимается человеком неохотно и без любопытства, при первой возможности ускользая в свою лабораторию, к неодушевленным и потому предсказуемым предметам… Именно этот взгляд в последние столетия считается достойным мыслящего человека (говорю здесь не об исключениях, которых было немало прежде и которые всё еще есть сейчас, но о людских множествах).

Художник в наши дни также находится под обаянием этой мертвящей истины. Он живет в обществе, в котором давно уже победила вера в «успех» и «здравый смысл» (можно было бы прибавить: в «демократию» и «науку», потому что для современного уха слова̀ «успех» и «наука», «успех» и «демократия» почти равнозначны). Однако рано или поздно он узнаёт, что стоит перед двумя совершенно разными путями, один из которых ведет к успеху, а другой – к правде о человеке, совсем не совпадающей с общепринятой. Хотя творчество и начинается, как правило, с простой пробы своих способностей; с погони за

сладострастьем

Высоких мыслей и стихов,

рано или поздно художника ждет встреча, после которой он не может остаться прежним.

Почти все знают стихотворение Пушкина, в котором говорится о встрече поэта с шестикрылым серафимом, и почти все особенного значения «Пророку» не придают; в нем, в лучшем случае, видят поэтическую передачу библейского рассказа. На самом деле стихотворение это говорит о встрече творца с самой большой опасностью на его пути: с Истиной. Истина эта касается художника не тогда, когда тот выходит на бой с действительностью, но гораздо раньше, когда он задается вопросом: «Кто дал мне мой дар? Кому я служу этим даром? Есть ли у моего труда иные цели, кроме умножения красоты или личного моего успеха?»

Такая встреча много сулит творцу, но обещает исключительные трудности человеку. Нет ничего по-человечески приятного во встрече с шестикрылым серафимом. Человеку жутко; человек страдает; человек спрашивает: «За что мне это?» Из этой жути, этих страданий и этих вопросов выйдет истинное творчество – не для успеха или похвал, творчество-благословение и творчество-проклятие творящего. Стремление к истине – единственный верный и гибельный путь искусства, на котором оно набирает силу и высоту, всё дальше уходя от читателя, зрителя, критика.