Познание и творчество. Очерки о культуре

Плохой писатель – не тот, кто не владеет слогом, но тот, кто умеет складывать слова, не имея мыслей. Есть и другие его разновидности, но эта, наверное, худшая. Труд такого писателя очень похож на настоящий, но за ним ничего не стоит, тогда как ценность истинной литературы не в буквах и словах, а в том, что за ними. Хороший слог, какой бы то ни было слог хорош только тогда, когда ему есть что сообщить читателю.

Не утилитарный ли это взгляд на литературу? Сходство лишь внешнее. Утилитарный (или «идейный») взгляд требует от литературы служения неким внешним ценностям («идеям»), по отношению к которым книга – только средство. Я же говорю, что у литературы есть внутренняя ценность, и эта внутренняя ценность – мысль. Оба эти взгляда похожи только в том, что противостоят нигилизму, который утверждает, что никаких целей и ценностей быть не может, и задача книги только в том, чтобы доставить читателю приятный отдых.

Тогда все «сложные» писатели заранее осуждены. Но что, если литература существует не для читательского удовольствия? Что, если смысл книги – не в том, чтобы доставить читателю развлечение, но в том, чтобы передать ему нечто, чего он был лишен прежде; дополнить его неполноту; приподнять хоть немного над собственным уровнем; словом, если цель литературного труда – совершенствование человека? В этом случае заповедь «кто сотворит и научит, наибольшим назовется в Царстве Небесном» относится и к писателю. Его душа (как правило, небезгрешная) в этой заповеди находит оправдание своему труду, часто неблагодарному и по видимости бесплодному…

Итак, постараемся поверить в то, что достоинство слога – в том, насколько он служит мысли, и спросим себя: каким может быть верный мысли слог? Призовем опять Сократа на помощь – он помогал нам не раз и не откажется помочь снова.

«– Есть ли хороший слог тот, который развлекает читателя, как мы о том говорили прежде?

– Нет, Сократ. Удовольствие, с которым глаза скользят по строчке, отличается от удовольствия, которое испытывает ум при виде новой для него мысли.

– Совершенно верно. Значит, достоинство слога более в том, чтобы радовать ум мыслями, чем в том, чтобы радовать глаз гладкостью строк?

– Ты странно противопоставил гладкость и мысль, Сократ. Что ты хочешь этим сказать?

– Сейчас поймете. Не кажется ли вам, что выработанная мысль стыдится гладкого выражения? И не находите ли вы, что писать легко и красиво гораздо проще, чем высказывать сильные и глубокие мысли?

– Как будто ты прав, Сократ, но мы не видим причины, которая могла бы помешать умному человеку выразить свои мысли легко, не затрудняя ими читателя. Не можешь ли объяснить поподробнее?

– Прибегнем к сравнению. Представьте себе человека, который собирал камни, чтобы построить крепкую стену; поднимал их на высоту; соединял раствором – и наконец показывает эту стену другим. Те же, желая оценить крепость постройки, пытаются оторвать друг от друга камни, а если это удается – поднять их и перенести на другое место. Как вы думаете, если человек этот был силен, а стена у него получилась крепкая – легко это будет?

– Нет, Сократ. Чтобы разобрать, или хотя бы проверить на прочность крепкую стену, построенную сильным человеком, надо также обладать силой.

– Тогда почему же мы думаем, будто сложная книга не должна затруднять читателя, чтобы он мог скользить по ней глазами, не совершая усилий?..»

Как видите, Сократ является на наши призывы охотно, даже слишком охотно: похоже на то, что за прошедшие века страсть старого эллина к диалектике не уменьшилась, а может быть, и возросла. Итак, благодаря ему мы выяснили, что жалобы на «трудный слог» при ближайшем рассмотрении оказываются жалобами на трудные мысли, т. е. на собственную непривычку к мышлению. Пресловутый «трудный слог», как правило, оборачивается неготовностью читателя – вещью, обыкновенной в литературе. Впрочем, вина есть и на писателе: сложность письма – признак не только сложности мысли, но и предельной ее сгущенности, т. е. авторского нежелания разбавлять свою мысль водой… Что делать! Хоть и нельзя сказать, чтобы сложность мысли требовала сложного изложения, но сжатости, насыщенности она требует несомненно.

Я знаю, что у читателя в запасе есть сильное возражение против наших с Сократом мнений, а именно: ссылка на Пушкина. В Пушкине часто видят пример простоты и ясности (больше того, эти простота и ясность мешают нам видеть его мысли – слишком уж легко и светло они выражены). Что у него общего с позднейшими русскими писателями: Достоевским, Бердяевым, речи которых совсем не похожи на прозрачный слог «Капитанской дочки»? Не предают ли они пушкинскую ясность ради мнимой глубины мысли?

Ошибка этого рассуждения в том, что Пушкина отождествляют с простодушным повествователем «Капитанской дочки», и напрасно. Достаточно взять его афористические высказывания, чтобы увидеть, что их отличает язык сложный и сжатый; что летописец Белогорской крепости – еще не весь Пушкин ⁷.