Познание и творчество. Очерки о культуре

И можно сказать, что в томлении пола скрывается всё же томление духа, его тоска по бесконечному. Ведь «тот уголек, который всю жизнь разжигать можно», как говорил Свидригайлов, есть всё-таки карманная замена стремления к бесконечному и вечному. И снова вспоминая Достоевского: «Где для большинства людей красота? В Содоме!» Что такое красота? Идеал. А где идеал, там о животных побуждениях не говори; там что-то более глубокое и существенное; что-то такое, чего у животных и скотоподобных людей нет.

Есть, однако, в человеке сила, которая с улыбкой смотрит на ум; с удивлением – на игры пола; с состраданием – на голод тела; которая не умеет рассуждать, но понимает без рассуждения; эта сила – загадочная душа, знакомая каждому от рождения и до смерти тихая незнакомка. (Впрочем, не каждому. Наш ум не только силен, но и громок; у некоторых он заглушает своими речами тихий лепет души.)

Что же это за «душа», чем она отличается от уже найденных нами в человеке «ума» и «пола»? В первую очередь можно сказать, что это сила понимания без рассуждений. Понимание без слов есть способность души; понимание путем доказательств – способность разума. Душа вне диалектики; истины сердца усматриваются, а не доказываются.

Впрочем, еще неизвестно, предназначен ли наш ум для того, чтобы строить, или для того, чтобы слушать – в первую очередь, голос души. Все достижения строящей мысли, за исключением геометрии и родственных ей наук, не только не вечны, но слишком уж недолговременны. Что осталось от эллинов, кроме сократовского искусства сомневаться? Что осталось от пышных зданий европейской философии? Все эти богато украшенные ворота к истине давно разрушены. Кроме геометрии только поэзия и мудрость живут долго – потому что ничего не стремятся построить и больше молчат, чем говорят.

Настоящий ум – тот, который не представляет собой склада познаний, – есть в первую очередь умение слушать свою душу.

Чем же отличается ум от «души»? Чтобы лучше понять разницу между ними, спросим себя: о чем не может судить ум, а о чем – душа? Ум не может судить о прекрасном; душа не может судить о разумном, другими словами – о том, что может быть подтверждено или опровергнуто путем доказательств. Душа, как я уже сказал, вне диалектики. В ее царстве истины не доказываются, а усматриваются. Чуткость, внимание и сосредоточенность для души важнее, чем гибкость и сила, столь нужные уму.

Душе принадлежат нравственные суждения; разум может принимать или не принимать их к исполнению, но сам, если так можно сказать, законодательной власти в области нравственного не имеет. Но это не значит, что мышление вне- или безнравственно. Мысль знает свою, умственную совесть. Мыслить хорошо (но не «мыслить о хорошем») – нравственно; дурное мышление, не соблюдающее правил разыскания истины, – предосудительно. Можно, конечно, сказать и так: ум сильный есть ум нравственный, то есть добровольно и охотно следующий велениям интеллектуальной совести.

Раз уж мы снова заговорили об уме, нужно сказать, что при внимательном наблюдении эта способность, на первый взгляд единая, распадается на две самостоятельные способности: усматривающую и рассуждающую. Первая, подобно лучу света в темноте, освещает части существущей независимо от нее картины; о таком уме говорят обычно: «глубокий». Вторая – сила построения и доказательства, которая никакой связи с действительностью, строго говоря, не имеет, и может быть применена ради утверждения как истины, так и лжи. Об этом уме говорят обычно: «острый». Умственная жизнь плодотворна там, где острота ума подкреплена глубиной. Глубина без остроты – поэзия; острота без глубины – софистика.

Итак, рассмотрев человека, как он открывается пристальному взгляду, мы нашли в нем разум, нашли страсть, нашли таинственную глубину, лучи которой проходят через туманные слои страсти и через ясную синеву разума – и так достигают поверхности, той стороны человека, которая обращена к миру и которая называется «личностью». Наш внутренний мир многослоен, и не все его пласты равно доступны взгляду. Каждое время, заглядывая в человеческую глубину, видит в ней свое. Увидя разум, восклицает: «здесь человек!», но человек не здесь. Увидя страсть, восклицает: «здесь человек!», но человек и не здесь.

Дело, по-видимому, в том, что человек – не ум и не страсть, но тот, кто пользуется умом и играет страстью, но не растворяется в них без остатка. Что же он такое? Чистая сила; возможность всего; скованная свобода; постоянное непостоянство; нечто, живущее по ту сторону слов и словами с трудом выражаемое… «Это поэзия», скажете вы. Но поэзия и существует для того, чтобы выражать невыражаемое.

Как же назвать эту чистую силу?

«Горит звезда, дрожит эфир,

Таится ночь в пролете арок.

Как не любить мне этот мир —

Невероятный Твой подарок?

Ты дал мне пять неверных чувств,

Ты дал мне время и пространство,

Играет в мареве искусств

Моей души непостоянство», —