Познание и творчество. Очерки о культуре

В действительности «критический разум» отличается от детского ума или от разума дикаря только степенью достоверности (которую можно было бы назвать и иначе: степенью допустимой недостоверности), проверяемости причинных связей. Разум «высшего порядка» предпочитает простейшие, легче всего поддающиеся проверке (желательно – in vitro) связи; ум философский и тем более религиозный имеет дело с труднопроверяемыми зависимостями; однако библейские истины не перестают быть истинами оттого, что проверяются не в лаборатории, а на пространстве человеческой жизни. Только детский ум, наиболее склонный к волшебству, довольствуется суждениями вроде следующего: «Если сказать „Раз, два, три!“ и трижды повернуться на левой ноге, придет Бука!» Тут связь событий не просто труднопроверяема, она – по меньшей мере, на первый взгляд, то есть до нашей встречи с Букой, – отсутствует. Но во всех рассмотренных случаях ум повелевает не чем иным, как воображением; разница в готовности ума принимать его приношения.

Бесспорно, критическое мышление не признаёт Буки и стремится ограничить себя областью объясненного опыта, но в этом и сила его, и слабость. Всё невыводимое из наличного запаса представлений; все представления, которые не удается вывести из других, накопленных прежде – всё это объявляется несуществующим. В некоторых областях, на некоторое время это приводит к большим успехам, а затем – к застою, к мертвому догматизму, п. ч. никакие новые идеи против тарана «критической мысли» устоять не могут. Не случайно, заметим, наука в ее не очень долгой истории развивалась путем последовательных катастроф, разрушений; новые мысли никогда не входили в нее постепенно, но врывались, подобно завоевателям.

Это означает, что целью пресловутого «критического мышления» всегда было разрушение широкого мировоззрения, признающего в мироздании Тайну, и замена его мировоззрением узким, специальным, но чрезвычайно устойчивым ко всякой критике. «Критический разум» делал то же, что камень, катящийся с горы, т. е. стремился к такому положению, которое можно занимать как можно дольше при наименьших затратах сил, и последним его словом является предельный догматизм, далеко превосходящий догматизм христианской Церкви.

Так что же нам делать? Отказаться от разума? Умерить его критическую, разрушительную силу? Спрятаться в ограде Церкви, из который ушли наши неразумные прадеды?

Нет, но вернуться от призрака «критического разума» к целому человеку, к живой и сильной душе, рассуждающая сила которой сгущена в уме (от которого никогда, ни при каких условиях не следует отказываться), и снова учиться мыслить – после того, как мы слишком долго упражнялись в поиске фактов и построении из этих фактов «научного мировоззрения».

XXIX. Активизм и религия

Мы живем во время массовых движений. Народная душа стала подвижнее, легко возмущается и впадает в гнев; ни предания, ни привычки не имеют в ее жизни прежней силы. Этот «народный гнев» занимает не последнее место в мире политических фикций нашего времени. Им всё можно объяснить и оправдать. Народный гнев неизменно праведен, направлен против зла и порока… Однако политическая история новейшего времени показала, что способы получения «народного гнева» не сложны; что добыть его при случае может всякий сообразительный искатель; что этот гнев стоит, на самом-то деле, не больше внимания, чем слёзы ребенка; и что проявляется он не тогда, когда народ «страдает от невыносимого гнета», а при других обстоятельствах, к угнетению и страданиям непосредственного отношения не имеющих.

Привнесение возбуждения в достаточно праздные и достаточно сытые массы – дело нетрудное и всегда могущее быть повторенным, был бы только класс относительно образованных и достаточно свободных людей, подчинивших свои умы той или иной спасительной идее, т. е. такому набору ценностей, который следует любой ценой навязать обществу ради его же блага. Этих людей можно назвать «политическими активистами» (прошу прощения за птичье слово), а их мировоззрение – «активизмом».

Я не зря упомянул об «относительной» образованности, вернее, «полупросвещении» (слово, употребленное еще Пушкиным по отношению к Радищеву). Напомню пушкинское определение полупросвещения: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему». На этой и только на этой почве вырастает «активизм», независимо от его окраски: социалистической, расовой или либеральной.