Познавая прекрасное (ЛП)

— Мой отец с самого раннего детства учил меня, что власть — это все. Чистокровные маги просто должны управлять этим миром. Он всегда был очень убедителен, эдакий великолепный оратор. Магнетизирующая личность. Отец умел сказать то, что всегда было приятно услышать сливкам волшебного сообщества. Я никогда не сомневался относительно нашего превосходства, потому что у меня никогда не было причин сомневаться в этом. Почему я должен был сомневаться в том, что так ясно и убедительно проповедует мой собственный отец? Люди обожали его, уважали, стремились сблизиться с ним. Подобострастно говорили мне, какой удивительный человек — мой отец, и как же мне повезло, что я — Малфой, — продолжал Люциус, не останавливаясь, и Гермиона чувствовала, как хотелось ему выговориться сейчас — здесь, перед ней…

— Но когда приемы и вечеринки заканчивались, и гости расходились по домам, мы оставались с ним вдвоем, наедине. О, таким его не видел никто. Он загонял меня в угол, приступая к разбору моего поведения: почему я говорил с таким-то, почему сказал то-то, почему болтал с тем-то, разве я не понимал, что он был приглашен сюда из политических соображений и не является чистокровным волшебником? Он раскладывал мое поведение по полочкам — мои манеры, даже мою одежду. Почему моя мантия была слегка помята, когда я подошел к министру? Даже когда я все старался делать правильно, достаточно было малейшего шага в отклонении от шаблона, как он выхватывал палочку, тут же посылая в меня проклятье. Свой первый Круциатус я получил в шесть лет от руки отца. В те дни регулирование незаконного волшебства не было таким строгим. Никто не следил за тем, что происходит в магических семьях, а даже если и обнаруживали что-то, то игнорировали. Да и потом, кто рискнул бы указывать что-то Малфою?

Ужас, неконтролируемый ужас охватывал Гермиону все сильней и сильней. Она потянулась рукой, чтобы коснуться его, но Люциус, казалось, даже не заметил этого.

— Хогвартс стал для меня раем. Я, наконец-то, мог убежать. Но, тем не менее, продолжал верить ему. Он смог убедить меня в моей неполноценности и в том, что только его убеждения и следование им могут сделать из меня человека. Да и как я мог не верить? Когда все вокруг продолжали восхищаться, насколько велик мой отец! И я поглощал его принципы, его убеждения, поглощал их прямо в зияющие раны, которые он сам же и нанес моей несчастной изуродованной душе. Я с головой погрузился в учебу и превзошел в этом всех остальных. Стал самым лучшим студентом своего поколения… — он повернулся к Гермионе. — Тебе знаком этот эпитет, не правда ли? Но и этого для него было недостаточно. «К чему тебе твой ум и твои успехи в учебе, если они не помогают ничего добиться? Ты должен использовать их, чтобы, прежде всего, возвыситься над всеми остальными!» — Люциус горько усмехнулся, цитируя отца, и на мгновение затих.

Гермиона не знала, что сказать, но вспомнила их предыдущую беседу.

— Помнишь, ты рассказывал, что в детстве дружил с двумя магловскими детьми, здесь. Почему же твой отец не положил этому конец?

— Потому, что не знал. Думаю, это меня и спасло. Даже потом, когда я уже усвоил, что должен любой ценой избегать общения с маглами, то все равно возвращался к тем двум детям. Как будто раздваивался, понимаешь? Когда находился рядом с ними, я был другим человеком, и не должен был следовать принципам Абраксаса Малфоя.

— Но, в конце концов, ты перестал с ними видеться?

— Да.

— И с какого возраста?

— С четырнадцати лет, — в его голосе невозможно было различить ни единой эмоции.

Гермиона прекратила расспрашивать, чувствуя, что это было бы слишком болезненно. Но, помолчав, Люциус продолжил сам.

— Мальчик был моим ровесником. А девочка… ее звали Эви… была на год или два старше, чем я. Когда мы были детьми, это было незаметно: мы вместе играли в лесу, строили какие-то магловские детские лагери, рыли ямы и траншеи, лазали по деревьям. Но когда я поступил в Хогвартс, то заметил, как изменилось мое тело, раньше, чем у других мальчиков, и я видел, что Эви тоже изменилась. У нее появилась талия и бедра стали шире. Ее грудь начала подпрыгивать, когда она бегала, а щеки и губы стали вдруг такими яркими.

— А потом, она начала относиться ко мне по-другому. Стала поддразнивать. То общалась со мной ласково и нежно, как ангел, а в следующую минуту могла оскорбить или обидеть. Эви будто мучила меня за что-то. И как-то раз неожиданно спрыгнула на меня с дерева, когда я шел по лесу. Потом схватила за плечи и поцеловала, глубоко и сильно… Этот поцелуй разбудил во мне чувства, которых я никогда еще не испытывал. Она сразу же убежала, но оставила меня горящим каким-то непонятным огнем. Это продолжалось в течение всех месяцев, пока я был на каникулах. Тогда мне казалось, что я влюблен, хотя сейчас и сомневаюсь в этом.

Он снова замолчал, уставившись в пустоту.