Познер о «Познере»

Ж. АЛФЕРОВ: Есть у меня сотовый телефон, конечно. И в 2000 году он был — в машине. Премию мне присудили 10 октября, а рано утром 11 октября я ехал в аэропорт, чтобы лететь в Москву, поскольку я должен быть в Государственной Думе. И вдруг в машине раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал: «С вами будет говорить президент Владимир Владимирович Путин». Я ответил: «Замечательно». Но вышло так, что я его слышал, а он меня нет. Девушка мне сказала: «Наверное, у вас плохо работает телефон. Сейчас вы приедете в аэропорт, мы знаем телефон VIP-зала, вам позвонят снова». Я приехал туда, мне говорят: «Вам звонит президент Владимир Владимирович Путин». Но по тому телефону я его слышал, а он меня нет. Он был в это время в Бишкеке. И мне передали, что он со мной свяжется в Москве. И уже на следующий день — я до сих пор это прекрасно помню — мы великолепно провели с ним в Кремле часа полтора или два, и он меня поздравил с премией.

В. ПОЗНЕР: Вы сказали, что ваш отец был гусаром. В самом деле он был гусаром, унтер-офицером лейб-гвардии, кавалером Георгиевского креста.

Ж. АЛФЕРОВ: Да, об этом он рассказал нам уже во время войны.

В. ПОЗНЕР: Потом, в 1917 году, до революции, он стал членом РСДРП. Командовал полком Красной армии в Гражданскую войну — правильно? Вашему старшему брату он дал имя Маркс, а вам — Жорес, в честь Жана Жореса, который основал «Юманите» и вообще социалистическую партию Франции. Скажите, вы всегда исповедовали коммунистические взгляды?

Ж. АЛФЕРОВ: Знаете, приехав на полгода в США, я не говорил никому, какие исповедую политические взгляды, просто работал в лаборатории, у меня были аспиранты. И потом Ник, с которым мы были старые друзья, мне вдруг сказал: «А ты знаешь, Жорес, все тебя считают коммунистом». То есть они сделали такие выводы просто из бесед со мной, узнавая мои взгляды на разные проблемы, на разные вопросы.

В. ПОЗНЕР: Как-то вас спросили, какая страна мира или какой город вам больше всего нравится, и вы ответили: «Город — Петербург, страна — Россия, а еще больше — Советский Союз». И добавили: «Меня удивляет то, как мы своими руками пустили под откос собственную страну. Конечно, это сделал кто-то другой, но мы-то не протестовали, мы-то не сопротивлялись». И после вы как-то сказали: «У меня настроение испортилось 19 августа 1991 года и с тех пор не поправлялось». В связи с этим — вопрос. 19 августа 1991 года произошел путч, который должен был все вернуть. Так что вы, наоборот, должны были радоваться тому, что наконец избавились от Горбачева, что возвращается советское время. А вот 21-го числа вы могли уже огорчаться, потому что стало понятно: они провалились. Не так разве?

Ж. АЛФЕРОВ: Конечно не так. Я очень хорошо относился все первые годы к Михаилу Сергеевичу Горбачеву. 19 августа я был в Финляндии, меня пригласила в Хельсинки одна из компаний, университет, и мы поехали вместе с женой и сыном. Мне позвонила дочь из США — она работала там в это время в Стэнфорде, она биолог — и сказала: вы спите, а там происходит то-то, то-то и то-то. Я включил телевизор, увидел CNN и прочие вещи, и не мог поверить, что это происходит у нас. У меня испортилось настроение 19 августа — я почувствовал именно тогда, что Советский Союз пропадает. И не важно, кто там победил, — это был первый звонок, а может быть, уже и не первый. Кроме того, я уже начал говорить о том, что это, помимо всего прочего, огромная экономическая трагедия, от которой мы не можем оправиться до сих пор. Дай я лично не могу воспринимать своих друзей, знакомых из разных республик Союза как мигрантов, как чужих людей. После Октябрьской революции появилось 2,5 миллиона эмигрантов — русских людей, живущих за границей. А в 1991 году за рубежом оказались 25 миллионов русских. А вообще говоря, даже больше, наверное, порядка 100 миллионов человек очутились в других странах. Разделились семьи. Это гигантская трагедия.

В. ПОЗНЕР: Мой отец был сыном эмигранта, его семья покинула Советский Союз в 1922 году. И у него оставались романтические воспоминания о революционном Петрограде — он все помнил. Он жил за границей долго, успешно работал в киноиндустрии, стал человеком весьма преуспевающим. Не брал никакого гражданства — ни французского, ни американского, — потому что хотел вернуться в Советский Союз. И в декабре 1952 года он привез нас, свою французскую жену, меня, девятнадцатилетнего, и моего брата сюда. Если бы Сталин не умер через четыре месяца, моего отца посадили бы непременно. И, скорее всего, с концами. Мать, наверное, тоже. Может, и меня. Пашку — нет, его, наверное, в какой-нибудь детдом отправили бы. Я понимаю, что это трагедия, когда страна разваливается, когда целый народ старался, верил, пытался что-то созидать. Но когда посмотришь, что делали с этим народом, сколько было диких страданий, сколько несправедливо убитых, посаженных, сколько людей бежало. Как можно мечтать о восстановлении этого? Я этого не понимаю.