Позвоночник

– Мы едем в травмпункт, – заметил он, мягко сжав ей запястье. – Это не обсуждается. – В ответ на звук, вырвавшийся у неё, приблизился, положил руки на плечи. – Хорошо, подумай сама. Сейчас ты не можешь опереться на ногу. Если этот… если Этот растравил то же самое место, связки, ты не сможешь ходить. Если не лечить, может начаться некроз, и ходить ты не сможешь совсем. Вместо того, чтобы изображать трагическую героиню, давай ты просто закроешь глаза и сделать вид, что спишь. Я сам тебя, куда надо, доставлю. Задолбала.

Она взяла себя в руки.

Промолчать ему о нём оказалось труднее, чем воображать, во всех подробностях, как выкричит своё молчание. Прямо ему в лицо.

Она взяла себя в руки ненадолго. В глазах потемнело.

Организм, измотанный бессонницей и стрессом, впервые с детства, отключился. Казалось, она буквально восприняла предложение поспать. Подхватив и ощутив тяжесть тела, обмякшего на вытянутых руках, Арбиев понял: так никакой актрисе сыграть не дано.

Он взял её на руки.

Во что превратилась первая танцовщица класса, думать не хотелось. «Рита, – про себя обратился Тимур, шеей отражая её дыхание, – Рита, тебе не нужно умирать, чтобы освободиться. Тебе нужно выйти из круга в тебе самой. Я придумаю, как вывести тебя оттуда. Обязательно придумаю».

Он взял её на руки ненадолго. Машина ждала их прямо за кованой аркой.

***

(несколько дней назад)

(квартира в псевдоколониальном стиле, один – среди стен и вещей в них, голос):

– Знаешь, я признавался в любви многим. Мужчинам и женщинам, детям во взрослых телах и взрослым в детских. В переводе на понятный уму язык это звучало так: люблю тебя сейчас. Не вчера, не завтра, не десять минут назад, не через час. Сказанное актуально в момент говорения. А ты – ты единственная, кому я мог сказать: люблю тебя всегда. Могу сказать, ничего ведь не изменилось. И ты же – единственная, кто, посчитав мои слова пьяным бредом (изо всех, заметь, одна), в них, в мои слова, не поверила. Помнишь бар? Помнишь градус? Помнишь искры? Я помню. Потому, наверное, и единственная, что не восприняла всерьёз. С тобой – не временно́е, не вре́менное. С тобой… ушло в другое измерение. Либо тут, либо там. Говорю, а ты меня не слышишь. Говорю, а ты – далеко. Так и надо, так правильно. Кем бы я иначе восхищался? Кто бы олицетворял для меня человека, со всем его содержимым (цветами и сорняками, колючками и дерьмом для удобрения почвы) принятого за данность, как должное, целиком? Мог быть кто угодно, оказалась ты. Вначале мы цапались. Потом начали находить компромисс. Выяснили, насколько похожи, и насколько отличаемся. Разными путями мы с тобой идём к одному назначению. Всё, что мы хотели сделать с миром, сделать совместно, осталось в несбыточном. Могли, но не сделали. Так даже лучше. Кого, как ни тебя, я могу надеть на своё лицо, маской? Вести себя, как ты, говорить, как ты, думать, как ты. Если быть собой уже не в состоянии, я становлюсь тобой. Так легче. Ты сильная. Ты справишься. Я – нет. Если мы когда-нибудь ещё встретимся, я скажу тебе спасибо. За всё, чем ты была, есть и будешь. Скажу, хотя, вполне возможно, даже не произнесу этого вслух.

Приложение: то ли в клетку листок, то ли в линию

Герман шёл, дрожа. Холодно не было.

Он оттолкнул её не впервые. Это стало нормальным после того, единственного, случая, когда она оттолкнула его. Не в детстве. Многим позже.

Сестра сказала: у меня нет времени. Брат услышал: у меня нет времени для глупостей.

Маленькая Юна провела в Сибири всего два года. После чего мелкими шажками, на пуантах, утекла к Неве. Герман, тогда – Гера, не обижался на сестру. И понимал: в большом городе ей лучше.

Москву он помнил смутно. Её огни, магистрали, открытые пространства между памятниками старинной архитектуры и новостройками: камнем и стеклом. Питер в его голове выглядел точно как Москва, только гостеприимнее. Там ждали Ласточку, а значит, умели летать. Ей было одиннадцать. Ему – семь. С тех пор многое изменилось. Не в Москве.

Юна почти не приезжала. По ней не скучали. Она была сама по себе, они – сами по себе. Мать, та вообще в себе. Очень глубоко. Нонна, бабушка-мент, дрессировала внучка, как собачку. Чем старше он становился, тем плотнее она стискивала, по его собственному выражению, "яйца в тисках".