Позвоночник

– А ты не в курсе? – рассмеялась смерть. Диадема сверкала над прямым пробором. Из декольте, за бальным купальником, скалились косточки. – Он тебя обожает настолько, что хочет прикончить, а не может. Рука не поднимается. Так, и только так переживается настоящая страсть. Сейчас уже слишком поздно. Чуть раньше он и с иглы бы соскочил, помани ты пальчиком. Без нотаций, без убеждений, без описаний светлого будущего, в которое сама не веришь, без угроз, которые ему на зуб. Не-е-ежно так. Мягко. Короче, именно так, как ты не умеешь.

Слова застряли у Юны в горле. Она с трудом пробила их наружу:

– Хочешь сказать, единственное противоядие от тебя – любовь?

– Она моя родная сестра. Сестра-близнец. Мы с ней одинаковы, но на разных полюсах. Она – всеединство, я – всемножество. Она объединяет, я разделяю. Там, где есть одна из нас, другой явно нет. Но мы обе нужны. Для контраста. Чтобы мир, с его противоположностями, оставался в гармонии. Помнишь, – не отводя от Юны глаз, – ты думала про своё время, лишённое любви, и подмечала, что смерти в нём тоже как будто бы и нет? Нас вытеснили за пределы своего существования, в потёмки, на нас наложили табу и запретили нас. Меня боятся, избегают, даже моё имя зачёркнуто цензурой, не говоря обо мне самой. Тем временем как я – необходимое условие для становления. Обряд инициации, посвящение в зрелость, так и происходит: нужно пройти через смерть, чтобы стать в полной мере живым. Что мы имеем без посвящения, без знакомства со мной многих миллионов людей? Общество инфантилоидов. Детей в цивильных костюмчиках, с кленными улыбками, смехотворно серьёзных, боящихся старости, любых её признаков. Эй, взросление – тоже смерть! Смерть юношеской ограниченности! Куколка должна стать бабочкой, иначе она не взлетит! У них есть ядерное оружие, технический прогресс и иллюзия безопасности, но они – дети. Маленькие, испуганные дети, не знающие, что делать с собой и с миром, где они пока что живут. – Девушка вздохнула. – Сестру тоже не особо жалуют. Любовь устарела. Они предпочли ей отчуждение. Они заботятся о себе и только о себе (мы ведь помним, дети – эгоисты), а любовь требует жерственности, до отказа от себя ради того, кто себя – дороже. Ради священного откровения под кожей другого человеческого существа. Она им не нужна. Я им не нужна. Ну и как ты думаешь, что станет с ними без нас через какую-нибудь сотню лет? Ни яркого счастья, ни глубокого траура, ни безумных порывов, ни спокойной мудрости. Всё затянет, как тучей, безразличием. Скоро они окончательно вытеснят меня из себя, решив вопрос старения, и жить станет незачем. За что бороться? К чему стремиться? Ты и так бессмертен. Не духовно, бессмертен физически. Тело дышит, тогда как душа давно задохнулась. Дышит вечно. Вот оно, смотри, вот – ваше, человеческое, будущее, которого вы оба, ты и твой брат, так боитесь. Меня нет, а его – его да.

– Причём, заметь, – подал голос Аркадий, оторвавшись от созерцания своего пустого бокала, – вам не так своё будущее интересно, как всеобщее. Они, – поворот к Смерти, – видят тупик цивилизации, то, как бездумно растрачивается всё, накопленное предыдущими поколениями, как разорваны на посты книги, а головы – на обрывки мыслей. Их это волнует по-настоящему, а не "захапать побольше". Вот в чём трагедия ваша, Волковы. Для себя жить не умеете, а для великого уже никак. Провалились великие идеи. Вернее, выросли. В новую вавилонскую башню. Это тебя мучило, Юна, кроме потери последней твоей отдушины, чего-то, имеющего прямое отношение к вечности – твоего танца?

– Да, – прошептала Юна. – Да, это. У нас есть экраны, где день за днем мы правим ледяные скульптуры. Замороженную воду. Момент. Тот, в котором нас нет и никогда не было.