Позвоночник

Сотни маленьких Юн стояли, обняв себя руками. Никак не могли отдышаться. Стены от её дыхания не развалились, лабиринт оставался лабиринтом, а ответ – далеким и призрачным, как мираж. Она закрыла глаза, чтобы отдохнуть: спать здесь не удавалось. «Есть такое пространство, – услышала, через темноту, – где нет боли. Эта опора не кровит и не изнашивается; могу предложить её вам. Совершенно бесплатно». Юна улыбнулась. Говорящий был ей знаком. Его звали Тимур. Его звали всюду, куда могли позвать интересного человека. Глаза её, открывшись, застыли, пораженные. Зала в приглушенном свете свечей, портьеры и портреты, простор и простота роскоши. А у самого её лица – его лицо. У самого её уха – его голос. «Что за опора?» – спросила она, зная ответ. Он подтвердил: «Ты знаешь». Чёткий профиль, черный волос. «Я в такое не верю, Тим, – тихо возразила она, – ты знаешь», – повторила, эхом. Конечно же, он был здесь. Ниже рано, выше поздно. Здесь, между всем и всем, только здесь можно было пригласить его на танец. Она это сделала. Он был не совсем он, а она – не совсем она, и здесь, в себе, она уже запускала в него тирадами. «Пойми, твоё представление о слове "любовь", оно ошибочно, – сказал он, пока вёл её в танце по залу. На коже переливались блики. – Ты считаешь, что любить – конкретного человека, становясь перед ним уязвимым. Я говорю: нет, ты не права. Любовь – это нечто внутри тебя, что-то, что не зависит ни от чего. Ты либо имеешь эту искру вечности, среди вещности, внутри себя, и тогда тебе ничто и никто не страшен, либо тушишь её, и тогда никто и ничто не сделает тебя счастливой, хоть облюбись они всей толпою, хоть ты сама, с толпою, объебись. Вот никак, Юнок, – шаг назад, закружил, подтянул к себе, под туманную музыку. – Мы с тобой… мы – отдельный случай. Я тебя будто бы сколько живу, столько знаю. Ты как я, только не я. Зря бежишь. Больно не будет, если перестанешь, сама, на боль одну опираться». На нем – белая рубашка и черные штаны, на ней – белая юбка-клеш с черной блузкой (откуда только взялись). Танец – партия в шахматы. Наклонил вниз, глядь: и пол тут в клетку, черно-белый. Декорации меняются под настроение, молниеносно. «На боль надежнее, – шепот, клеточки, глаза быстрые, как горная река, – уж это я точно знаю». Поворот, переход, рука на плече. «Тогда остров останется закрытым, – улыбнулся Тимур. – В зеркалах не отразится что-либо, кроме тебя самой». Сказал и отпустил. Моргнула, и нет его. Там, где время испарилось, где дрожала, дыша, там и очутилась: опять. Ни залы, ни танца. Одна, запертая среди себя. Юна присела на пол. Потом легла. Снизу, с пола, на нее смотрела она сама же. Под глазами круги, у рта упрямые морщинки. Она зажмурилась: «Хватит». Она крикнула, вверх, за зеркала: «Черт бы тебя драл, боже мой, хватит! Покажи, – всхлип, – покажи мне своё лицо!» Только бы вырваться, к большему, чем я. Зеркала вздрогнули. Никогда не увидишь что-то, кроме себя, если сам – отрезался от чуда. Чтобы не дать чуду себя найти. Зеркала, на потолке, треснули. Её охватил ужас. Ужас, когда по швам трещит всё. Это был он. Сверху посыпались осколки, втыкаясь в пол, по обе стороны от нее. Юна расставила руки и ноги, звездочкой, приготовившись к неизбежному: «Умру или нет, третьего не дано». Расслабилась. Закрыла глаза.

И, открыв, увидела звёзды. Ни одно из зеркал, кроме крыши, не пострадало. Мерцая, звезды освещали весь лабиринт, и свет их отражался в зеркалах, на её коже, в волосах, лился в глаза и из глаз. Она сияла, как звезда, оставаясь человеком. «Нравится?» – спросили из-за спины. Конечно, он был тут. Где бы ему ещё быть. Юна обернулась. Не осталось ничего, что могло помешать ей подойти к нему. Чтобы губами – прижаться к губам. Ничего, что могло бы помешать, и ничего, что могло бы поспособствовать, и некому подходить, и нечему прижиматься: открытый космос. Всё случилось само. Запахи, вкусы, цвета, каждая частица переплеталась с другой, была её отражением, среди зеркал. Никакой отдельно Юны, никакого отдельно Тимура, только свет, и святость, и… притяжение. Если бы рай существовал, он, без сомнения, ощущался бы именно так. Но это было не за смертью (или всё же за), это было, скорее, бессмертием (осознанием бессмертия), причастностью к чему-то изначальному, тому, что существует всегда, независимо от связанности с телом конкретного человека. Она была он; он был она. На зеркальном полу, отражаясь во всех зеркалах, сплели объятья двух, более двумя не являющихся. И, если мысль, то…