Позвоночник

– Знаем, знаем, – вздохнул он. – Ох уж этот гуманизм, толерантность ко всем и каждому. Чего уж… – махнул рукой, – пойте. Рано или поздно, – обратился к публике, они всё равно пройдут, и мы продолжим. А если нет, если мысль уйдёт, – заключил философски, – значит, она и не стоила того, чтобы её продолжать. Вот они, как мысль. Можно воспринять их с досадой: раз мешают, то они зло. А можно проводить взглядом, как облако, бегущее над горизонтом. Ничто не вечно, кроме вечности в нас самих. – Раздались хлопки, перешедшие в бурные аплодисменты. Старик будто даже не слышал. Он задумался. Из-под ткани, закрывающей его спутников, высунулась рука с оранжевым рукавом. Ткнула в бок. – Да! – воскликнул Дхарма. – Спасибо, но не стоит. Лучшая благодарность для меня – ваше просветление. «Если хочешь в этой жизни ты достичь чего-нибудь, то присядь помедитируй ты хотя бы пять минут», – пропел он на схожий мотив с цыганами. Те почти исчезли из вида, удаляясь в том же направлении, откуда до этого пришли.

Аудитория расселась, кто где, в позе лотоса, глаза позакрывала, пораскрывала, под солнышком, головы. Старик, вместе со всем содержимым своего плаща, подошел к Юне, уже не задумчивый, скорее… восторженный.

– А вот и она, – воскликнул он совсем как Виктор, – наша звездочка, наша артистка! Станций нам, Вьюнок! Станцуй, здесь это можно, здесь все творят, что хотят, что могут! Здесь уже нет страха, нет боли, потому что мы – над умом! Мы вошли в него, исследовали его и вышли за его пределы, не попав в его силки! – Ей пришла ассоциация с тантрой, с тем, кто взлетел, не кончив, то есть оргазмировал без эякуляции. Есть "полёт", который не есть физическое сокращение мышц, оргазм в его чистом виде. – Да-да, – подтвердил старик. – Всё со всем связано. Станцуй нам, Ласточка, – повторил, на сей раз, как Герман. – Покажи нам, что ты такое. – Как Тимур, не смог бы. Тимур был ей, с ней; он от нее не уходил.

Заиграла музыка: скрипки. Снова токката, снова Бах. Музыка была повсюду.

Юна обнаружила на себе летящее платье, нежно-голубое, в один цвет с небом над головой. Медитирующие открыли глаза, глядя внутрь и наружу, с легкой улыбкой. И она начала. Не как она; не как он; не как кто-то: как сам танец. Нога в сторону, рука в сторону, медленно, крадучись, будто бы прощупывая траву, на которой стояла, воздух, что обнимал ее. И закружилась, пошла, позволила танцу охватить её, со всех сторон и изнутри. Она танцевала все партии этого балета, она одна была и героиней, и героем, и злодейкой, и злодеем, и главной, и второстепенной, и умирающим, и убийцей, и рыдающим над телом, над самой смертностью человеческой. Она была, и этого было достаточно, чтобы вечно плодить сюжет. Весь театр был в ней; весь театр был ей. Прыжок, и вниз, прыжок и в круговерть, по полу и по воздуху, аллегро, престо, быстрее, быстрее, пока ни исчезнет. Так разгоняют мысль – пока на её месте ни окажется открытие. Так разгоняют тьму – пока её ни разорвет, и из нее, прямо из её сердцевины – ни брызнет свет. Так она танцевала, одна, на поляне, под солнцем. Одним жестом – целую жизнь. Одним взмахом платья – вихрь истории.

Она не жила, танцуя, нет: её жил танец.

В последний раз – так – Юна летала на своём отчетном концерте. И не летала никогда. Это было пространство, не ограниченное физическими возможностями. Здесь нельзя было устать. Если её выход и продолжался сколько-нибудь времени, она его не замечала: время даже не остановилось, оно ушло вниз, её ступни еле касались вершин его деревьев.

Снизу смотрели все четверо: зомби без глаз, вампир без сердца, художник без страха и упрека и, конечно, йог: без всего, кроме истины. Всеми цветами разбрызнула небо радуга её пляски. «Истинное я – это божество в движении, – сказал Мокша. – Как там говорил друг наш, Карл Густав? Самость – это глагол». «Невозможно понять, кто ты есть, не проявляясь, – подтвердил Дхарма. – Самое полное проявление человека – творческий акт. Он охватывает всё тело пламенем, что не жжёт и не гаснет. Он выражает то, зачем мы пришли в мир». «Хороша, чертовка», – причмокнул Артха. Кама промолчал, потому что был нем. Его похлопали по плечу.

…На земле она оказалась. Вот так – раз, и тут, а не там. Всё, что было ей, уже ей не было. Всё продолжало танцевать, но уже снаружи неё.

– Творение это нектар, и творение это яд, – сказал художник в пëстром балахоне. – Нельзя вознестись без падения. Это знают все, кто имеет хоть какое-то отношение к искусству. Оно искусит, и оно искусает. Не просто так психиатры ставят гениям биполярное расстройство: амплитуда длиннее, размах шире. А жизнь короче. – Юна слушала его, среди созданного ей же, в тени от своих же картин, оглушенная. Мир, то есть район, гас, веселье стихло, некому стало петь. Пришёл упадок – неизбежнное следствие расцвета. Где-то вдалеке затрубил слон. Девушка прищурилась, рассматривая его, и ахнула. Слон был белым. Полностью белый. Вполне живой. И со слухом. Трубил, попадая в ноты.