Позывные Зурбагана

- У меня к тебе, Андрюша, просьба. Ты помнишь художника Евгения Никольского?

- Конечно, хотя он редко заходит к нам. По-моему, ты его не очень-то жалуешь. Последнее время он уже не ходит совсем. Его пейзаж висит в твоей комнате. Я раза два встречал его на улице. Он плакал и лез целоваться.

Мама нахмурилась.

- Ты не говорил мне об этих встречах. Жаль его. Он был очень талантлив! Стал пить... Пропил свое дарование. Просила его не ходить к нам. Жаль его жену. Хорошая женщина, но... Принесла свою жизнь в жертву неудачнику. Сейчас Евгений Сергеевич в больнице. Пока в сознании. Хочет повидать тебя. Давай съездим, навестим его?

- Меня? Но почему? Я думал, он и забыл уже обо мне.

- Не забыл. Детей у них нет... Вот он и вспомнил, как брал тебя когда-то на руки. Может, чувствует себя одиноким... Навестим?

- Раз ты хочешь - пожалуйста.

Ровно в пять, оба в белых халатах, мы поднимались по широкой железной лестнице старой больницы на второй этаж. Долго шли коридорами. Встретили жену художника, она обрадовалась нам.

- Вот спасибо, что пришли. Женя так ждет вас. Посидите с ним... Я скоро вернусь, только куплю Женечке фруктовые соки. Он боится оставаться один.

Она говорила маме, но смотрела на меня - пытливо и недоверчиво. Мама кивнула, и мы пошли дальше. Я оглянулся, Никольская смотрела нам вслед.

Евгений Сергеевич лежал в отдельной палате. Давно я его не видел, и меня поразило, как он изменился и сдал.

На подушке выделялось худое, скуластое лицо, обтянутое темно-желтой сухой кожей, запавшие, лихорадочно блестевшие глаза, измученный пересохший рот. Вокруг этого человека кружила смерть, но он еще был в сознании и обрадовался нам.

- Если не побрезгуешь... поцелуй меня,- прохрипел умоляюще - это он говорил мне. Я, поборов брезгливость, но не подав вида, поцеловал его в щеку. Он просиял.

- Спасибо. Ты добрый мальчик.- Он перевел взор на маму.- И тебе спасибо, Ксения. А где жена?

- Она сейчас вернется, пошла купить тебе соков.

- Если я опять "уйду", скажи ей, чтоб не отходила от меня... Теперь уже скоро...

Его мучило удушье, он с большим трудом переводил дыхание.

Евгений Сергеевич лежал ногами к распахнутому настежь широкому окну, чтоб видеть небо и деревья больничного парка. Листья еще не успели огрубеть, светло-зеленые, нежные, а высоко в синеве медленно плыли кучевые облака.

Я вдруг понял, ощутил всем сердцем, каким же прекрасным видит умирающий художник этот малый кусок мира в рамке окна - легкие ветви в кружеве листвы, белоснежные облака, глубокое небо, начинающее уже лиловеть,- где-то спускалось к горизонту солнце.

Никольский особенно чувствовал природу - ее ландшафты, самую душу. Его пейзажи, написанные всегда как бы с высоты, были пронизаны духовностью, пробуждали чувства глубокие. На выставках перед его картинами всегда толпились зрители, но в газетных отчетах редко упоминалось его имя. По словам мамы, он не был тщеславен, но знал себе цену, и это замалчивание оскорбляло его. Он дулся, как ребенок, которому несправедливый учитель не отдает должное, и, как обиженный подросток начинает в таких случаях назло хулиганить, так он стал "назло" (кому?!) пить.

Признание - вот что было нужно ему более жизни, но ведь признание все равно придет, раз хороши его картины. Я еще не знал тогда, что слава придет к нему скоро - почти сразу после смерти.

- Ты не рисуешь? - спросил он меня.

- В детстве рисовал. Говорили, неплохо. Даже премию раз получил на конкурсе детского рисунка. Но потом забросил кисть и краски.

- Но почему?

- Некогда. Все же я учился, и... фигурное катание много отнимало времени.

Больной с укором взглянул на меня.

- Зачем же именно живопись оставил?.. Может, это было... твое... настоящее!

- Я и спорт теперь оставляю.

- Едет на Байкал,- усмехнулась мама.

Художник смотрел на меня с каким-то непонятным выражением.

- Желаю тебе успеха,- проговорил он.- Я всегда мечтал только об одном быть художником! Не пришло мне в голову, что надо сначала... человеком... потом уже... художником.

Я распорядился... все свои принадлежности для живописи, а также последние картины оставляю тебе, Андрюша. Пожалуйста, прими.

- Спасибо, но я же не художник.

- Может, еще потянет писать. Прими.

- Хорошо, спасибо, может, пригодятся, когда увижу Байкал. А картины буду беречь. Спасибо.

- Байкал? Я помню твои детские рисунки, они были очень своеобразны. Кем бы ты ни стал в будущем... искусство, или наука, или просто любой труд... никогда не стремись к славе. Поверь, главное - сам труд, когда любишь свое дело. Спасибо, что зашел проститься. Прощай. Теперь иди.

- Выйди, Андрей,- сказала мама.

Я еще раз поцеловал художника и вышел в коридор. Было смутно у меня на душе.

Навстречу шла жена Никольского - измученная, издерганная. Когда-то она была красива, от красоты ее ничего не осталось. Мама говорит, что она подавала надежды как актриса. Надежды эти не оправдались: Никольский затмил ей весь белый свет.

Она бросила взгляд на дверь в палату и подошла ко мне. В авоське позвякивали бутылки с кефиром и соками. Мы помолчали.