Прах Анджелы

Мы играем с Альфи и с коляской. Я становлюсь наверху Барачного холма, а Мэйлахи в самом низу. Я толкаю коляску, а Мэйлахи должен ее поймать, но он засматривается на какого-то мальчишку на роликовых коньках, коляска проносится мимо него, внизу заворачивает и въезжает прямо в дверь «Ленистон-паба». Мужчины сидят себе, пьют спокойно пиво, и тут к ним влетает коляска с чумазым ребенком, который что-то лопочет на своем языке. Бармен кричит, что это безобразие, и должен быть закон, запрещающий младенцам въезжать в дверь паба на кривобокой коляске, и что он полицию сейчас вызовет, но Альфи машет ему ручкой, улыбается и бармен говорит:

— Ну ладно, ладно, малыш, возьми конфетку и лимонад, и братьям твоим, оборванцам, тоже лимонаду дам. Боже правый, до чего жизнь трудна стала, только подумаешь, что все налаживается, как на тебе — младенец в дверь въезжает, и ты тут лимонад и конфеты раздаешь направо и налево. Эй, вы, двое, забирайте братишку и везите домой к маме.

Мэйлахи приходит в голову новая затея: надо вот так пройтись по пабам с коляской и пособирать конфет и лимонада, но мне не хочется, чтоб мама узнала и затрещину дала. Мэйлахи кричит, что со мной со скуки помрешь, и убегает играть, а я прусь с коляской по Генри-стрит и вверх по переулку мимо церкви Редемптористов. Небо серое, церковь серая, дом священника тоже серый, а у дверей стоит кучка нищих — ждут, когда священник пообедает и им отдадут объедки. И там посреди толпы стоит мама в грязном сером пальто.

Моя мама — попрошайка! Это еще хуже чем пособие, Общество Святого Викентия и амбулатория. Это самое позорное позорище, мы теперь почти как цыгане, которые просят подаяния на улицах да суют тебе в нос своих чумазых ребятишек со словами: «Подайте пенни, несчастному дитятке, мистер. Ребеночек голодает, миссус».

Моя мама теперь попрошайка, и если соседи или мои школьные приятели увидят ее здесь, то всех нас ждет вечный позор. Мальчишки будут издеваться надо мной на школьном дворе и кричать обидные прозвища. И я уже знаю, какие:

Фрэнки Маккорт,
Попрошайкин сын,
Глаза золотушные,
Балерун,
Раззява,
Вошка-япошка.

Дверь священникова дома распахивается, толпа подается вперед, тянет руки.

— Брат, брат, мне, брат, ради Христа. У меня детишек дома пятеро, брат.

Маму проталкивают вперед. Поджав губы, она хватает сумку, поворачивается. Я побыстрее качу коляску дальше, пока меня не заметили.

Мне теперь даже возвращаться домой не хочется. Я качу коляску к Докери-роуд, выхожу к городской свалке на Корканри — туда свозят мусор со всего Лимерика и сжигают. Я стою и смотрю, как мальчишки гоняют крыс, и не понимаю: этих-то зачем мучить, они ж не у них дома живут. Я так бы и шел по полям, если бы Альфи в коляске не сучил пухлыми ножками и не ревел от голода, размахивая пустой бутылочкой.

Мама развела огонь, в кастрюльке что-то варится. Мэйлахи, радостно улыбаясь, сообщает, что мама принесла нам солонины и картошки из лавки Кэтлин О’Коннелл. Знал бы он, что теперь его будут обзывать сыном попрошайки, не радовался бы. Мама зовет нас домой с улицы, мы садимся за стол, но мне даже смотреть не хочется на маму-попрошайку. Она ставит перед нами кастрюльку, кладет каждому на тарелку по картофелине, а потом вилкой достает солонину.

Никакая это не солонина. Просто большой шмат серого сала — от солонины в нем только маленький «глазок» красного мяса наверху. Мы смотрим на него и гадаем, кому он достанется.

— Мясо отдадим Альфи, — говорит мама. — Он быстро растет, ему нужнее. — Она кладет мясо на блюдечко перед Альфи. Тот отталкивает блюдечко от себя, потом снова придвигает, подносит ко рту, оглядывает кухню, видит пса Лаки и швыряет мясо ему.

И ничего тут не скажешь. Мяса больше нет. Мы едим картошку, обильно посыпанную солью, а я ем жир, представляя, что это то самое мясо.

XI

— Лапы прочь от чемодана, — требует мама. — Нет там для вас ничего интересного.

В чемодане лежат всякие бумаги, метрики, свидетельства о крещении, мамин ирландский паспорт, папин английский, выданный в Белфасте, наши американские паспорта и еще мамино ярко-красное модное платье с блестками и черной бахромой — она его из Америки привезла и с тех пор хранит как память о том времени, когда она была молодая и ходила на танцы.

Мне нет и дела до чемодана, но потом мы с Мэйлахи и с Билли Кэмпбеллом решаем собрать футбольную команду. Форма и бутсы нам не по карману, и Билли говорит:

— Ну и как все поймут, что мы команда? У нас даже названия нет.

Я тут же вспоминаю красное платье, и сразу придумываю название «Алые сердца Лимерика». Мама все равно никогда чемодан не открывает, она и не заметит, что от платья отрезан лоскут, а у нас зато будет семь алых сердец, которые можно на грудь прилепить. Она же сама всегда говорит: «Меньше знаешь — крепче спишь».