Прах Анджелы

Я ковыляю по улице и думаю, что вот здорово было бы кирпичом зашвырнуть в окно мистеру Харрингтону. Нет, нельзя. Из уважения к усопшим нельзя. Перейду по Сарсфилдскому мосту на другой берег и залягу где-нибудь в кустах. Не представляю, что я скажу маме. Я потерял работу. Нет, надо идти домой, надо сказать. Нельзя всю ночь на берегу сидеть. Она же с ума сойдет.

Мама идет на почту и умоляет принять меня обратно. Ей отказывают, мол, слыхано ли, чтоб рассыльный труп осквернял, а потом сбегал с места преступления, прихватив шерри и окорок. Нет уж, ноги его не будет на пороге почты. Никогда.

Мама идет к приходскому священнику. Тот пишет записку: «Примите юношу обратно». «Конечно-конечно, святой отец, — отвечают на почте. — Пусть доработает до шестнадцатилетия, но ни минутой дольше».

— К тому же, — говорит миссис О’Коннелл. — Если вспомнить, как англичане над нами восемьсот лет измывались, так и подумаешь, что не убудет от этого джентльмена от глотка шерри и ветчины кусочка. Это ничто по сравнению с Великим Голодом. Если б мой супруг жив был, он бы сказал, мол, ну и правильно ты сделал, Фрэнк Маккорт, правильно.

* * *

Каждое субботнее утро я клянусь себе, что пойду на исповедь и расскажу священнику о гнусных поступках, что совершаю дома, во время одиноких прогулок за городом да еще на виду у коров и овец, и на развалинах Кэрригоганелла, где меня вообще любой может увидеть.

Я расскажу ему про Терезу Кармоди и про то, как я отправил ее в ад, и все, мне конец — меня отлучат от церкви.

Мысли о Терезе не дают мне покоя. Везу ли я телеграмму ее соседям, прохожу ли мимо кладбища, я чувствую, как внутри у меня гнойником разрастается грех, и если я в ближайшее время не схожу на исповедь, то превращусь в один сплошной чирей на велосипеде. Все будут показывать на меня пальцем и говорить: «Глядите, это тот самый Фрэнк Маккорт, поганец, который Терезу Кармоди в ад отправил».

Я смотрю, как другие идут по воскресеньям причащаться в церкви — все такие в состоянии благодати. Они возвращаются на скамьи с Телом Бога во рту, умиротворенные, спокойные, готовые в любой момент умереть и отправиться в рай или просто пойти домой и беззаботно вкушать яичницу с ветчиной.

Как же я устал быть величайшим грешником в Лимерике! Как хочу избавиться от этого греха и тоже спокойно есть яичницу с ветчиной! Быть, как все.

Священники все время твердят нам, что милость Божья безгранична, но какой священник возьмется отпустить грехи тому, кто вместо того, чтобы развозить телеграммы, оказывается на зеленом диване с девушкой, умирающей от скоротечной чахотки.

Проезжая по Лимерику с телеграммами, я останавливаюсь у каждой церкви. Проезжаю от церкви редемптористов до церкви августинцев, от доминиканцев к францисканцам. Я стою на коленях перед статуей Франциска Асссизского и молю его о помощи, но ему наверняка слишком противно меня слушать. Я преклоняю колени перед исповедальней, но когда до меня доходит очередь, мне становится трудно дышать, сердце колотится, лоб покрывается липкой испариной и я выбегаю из церкви.

Я клянусь себе, что схожу на исповедь в Рождество, но не иду. На Пасху. Тоже не иду. Проходят недели, месяцы, и вот уже скоро год, как умерла Тереза. В годовщину схожу обязательно, но не могу. Мне уже пятнадцать, и я проезжаю мимо церквей, не останавливаясь. Схожу в Америке — там священники похожи на Бинга Кросби в «Моем пути»[115], они-то не вышвырнут меня из исповедальни, а в Лимерике — запросто.

«Чирей» так и сидит внутри меня, и остается только надеяться, что он убьет меня не раньше, чем я доберусь до американского священника.

* * *

Мне поручают отвезти телеграмму одной старухе, миссис Бриджит Финукейн.

— Тебе, малец, сколько лет? — спрашивает она.

— Пятнадцать с половиной, миссис Финукейн.

— Дурости, значит, еще хватает, но и смекнуть кой-чего уже можешь. Смышленый сам-то? Учился чему?

— Я умею читать и писать, миссис Финукейн.

— Ха, в психушке тоже многие читать и писать умеют. А письмо написать можешь?

— Могу.

Она просит меня написать письма ее клиентам. Те, кому нужны костюм или платьице для ребенка, идут к ней, и она выдает им талон в магазин, где продают одежду. Ей там будет скидка, а с тебя она возьмет всю цену да еще проценты. Долг выплачиваешь по частям, раз в неделю. Если клиент не платит вовремя, надо написать ему такое письмо, чтоб он испугался и заплатил.

— Три пенса за письмо и еще три — если долг вернут. Хочешь работать — приходи по вечерам в четверг и пятницу с бумагой и конвертами.

Мне ужасно нужна эта работа. Я хочу в Америку. Но у меня нет денег на бумагу и конверты. На следующий день я везу телеграмму в «Вулвортс», а там — целый отдел бумаги и конвертов. Денег у меня нет, так что придется что-то придумать. Но что? Меня выручают две собаки, застрявшие друг в друге у двери магазина. Они бегают кругами и скулят. Покупатели и продавцы хихикают и притворяются, что не смотрят, и пока все увлечены происходящим, я засовываю несколько листков бумаги и конвертов себе под свитер, выбегаю из лавки, вскакиваю на велосипед и мчусь подальше от бедных собак.