Прах Анджелы

— Единственный из пап — друг рабочего класса. И что мы скажем, если к нам из Общества Святого Викентия придут, а у нас тут папа римский весь в крови?

— А мне-то что? — говорит мама. — Кровь-то твоя — тоже мне мужик, называется, даже гвоздь вбить не может. Проку от тебя никакого. Лучше бы в поле лопатой махал, и вообще, мне плевать. У меня спина болит, я спать ложусь.

— Ну и что теперь делать? — вздыхает папа.

— Сними портрет и спрячь в угольной яме под лестницей — и не видно, и не наступит никто.

— Нет, нельзя, — не соглашается папа. — Не к добру это. Угольная яма — не место для папы римского. На стену его надо.

— Делай, как знаешь, — отмахивается мама.

— Ну и сделаю.

* * *

Это наше первое Рождество в Лимерике. Девочки в переулке прыгают через веревочку и поют:

Рождество подходит,
Гусь наел бока.
Ну-ка, брось монетку
В шляпу старика.

Если нету пенни
Хватит и полпенни.
Если нет полпенни,
Бог тебя простит!

Мальчишки дразнят девчонок и кричат:

Чтоб твоя мамаша
В нужник провалилась.

Мама говорит, что вот бы настоящий рождественский обед приготовить, но после смерти Юджина и Оливера пособие урезали до шестнадцати шиллингов в неделю. За жилье мы платим шесть шиллингов, а на оставшиеся десять разве прокормишь четверых?

Папу никуда не берут. Он встает рано утром, разжигает огонь, кипятит воду, чтоб выпить чаю и побриться, и облачается в рубашку с пристежным воротничком. Потом надевает галстук, кепку и идет на биржу за пособием. Он никогда не выходит из дома без воротничка и галстука, говорит, без них ходить — себя не уважать и что на бирже в любой момент могут предложить работу, а ты не при параде! Ну и что, что работа на мукомольной фабрике или на цементном заводе.

Начальники и бригадиры всегда поначалу относятся к нему с уважением и готовы его нанять, но потом слышат северный акцент и берут кого-нибудь из местных. По крайней мере так он объясняет маме, сидя вечером у камина.

— И чего ты не оденешься по-рабочему? — замечает мама, а папа говорит, что гордостью не поступится и достоинство свое ронять не станет.

— Тогда хотя бы попытался говорить как местный, — предлагает мама, а папа отвечает, что никогда не падет так низко, и вообще — хватит того, что родные сыновья теперь этим недугом страдают, для него это и так уже превеликое огорчение.

— Ах ты, бедный-несчастный, — ухмыляется мама. — Больше погоревать ему не из-за чего.

Папа говорит, что в один прекрасный день мы с Божьей помощью уедем куда подальше от Лимерика и от реки-убийцы.

Я спрашиваю папу, что значит «недуг», а папа отвечает, что это болезнь или когда ведут себя неподобающе.

Когда папа не ищет работу, то уходит за город. Там он предлагает фермерам помощь, потому что сам вырос на ферме и все умеет делать. Если для него находится работа, он принимается за дело, не снимая кепки, воротничка и галстука. Работает он так усердно и долго, что сами фермеры упрашивают его передохнуть, мол, как так можно — целый день на жаре без еды и питья? А папа только улыбается в ответ. Он никогда не приносит домой то, что зарабатывает на фермах, мол, пособие — другое дело, пособие следует домой приносить, а эти деньги он пропивает в пабах. Если папы нет дома в шесть вечера, когда звонит Анжелюс, значит, он днем работал на ферме. Мама все надеется, что он вспомнит про семью и хоть раз пройдет мимо паба, не заходя в него, но такого не бывает. Еще мама надеется, что папа принесет домой хоть что-нибудь из еды: картошку, капусту, репу, морковь, но он никогда ничего не приносит, потому что, видите ли, не опустится до того, чтобы по фермам попрошайничать.

— Я так, значит, должна выпрашивать еду в Обществе Святого Викентия де Поля, а ты пару картофелин в карман сунуть не можешь?! — возмущается мама.

Папа говорит, что у мужчин по-другому. Надо носить воротничок, не жаловаться и никогда ни о чем не просить. Сохранять достоинство.

— Ну, сохраняй, сохраняй, — говорит мама.

Пропив полученные от фермеров деньги, папа бредет домой, распевая песни и рыдая об Ирландии и о своих умерших детках, но больше об Ирландии. Если папа поет «Родди Маккорли», значит, денег у него хватило только на одну-две пинты. А если затягивает «Кевина Барри», значит, день удался, и теперь он ввалится домой пьянющим, поднимет нас с постели, велит построиться в ряд и клясться, что умрем за Ирландию.

— Оставь детей в покое, — злится мама. — Не то дам кочергой по башке.

— Не дашь, Анджела.

— Еще как дам, мало не покажется, — грозит мама. Хватит нести чушь, проспись иди.

— Спать, спать, спать. Какой смысл? Утром опять вставать, да и как спать, если с реки не туман плывет, а отрава?