Прах Анджелы

Деклан велит мне сесть напротив него и предупреждает, что если я хоть что-то против него задумаю, он мне шею свернет, и что он тут староста, и никакой засранец вроде меня не встанет на его пути к линолеуму.

* * *

Мама жалуется, что ей трудно подниматься по лестнице, и теперь она будет спать на кухне.

— Вернусь в Сорренто[77], когда стены отсыреют и вода под дверь потечет, — смеется она.

Занятия в школе закончились, и мама может лежать на кровати на кухне сколько пожелает, потому что ей не надо теперь вставать по утрам и будить нас в школу. Папа разжигает огонь, заваривает чай, нарезает хлеб, заставляет нас умыться и велит идти на улицу поиграть. Он даже разрешает нам поваляться в постели подольше, но кто ж захочет валяться, когда школы нет — мы готовы бежать на улицу сразу, как просыпаемся.

В один из июльских дней он говорит, что нам пока нельзя на кухню и чтоб мы поиграли наверху.

— Почему, папа?

— Просто нельзя. Поиграй здесь с Мэйлахи и Майклом, спуститесь, когда я разрешу.

Он встает у двери, чтоб нам не взбрело в голову нарушить запрет. Мы поднимаем ноги под одеялом и представляем, что у нас палатка, а мы сами — славная шайка Робин Гуда. Потом принимаемся ловить и давить блох.

Неожиданно внизу раздается плач новорожденного.

— Папа, у мамы что, новый малыш? — спрашивает Мэйлахи.

— Ну да, сынок.

Я старше, вот и объясняю Мэйлахи, что кровать поставили на кухне, потому что ангелу так ближе к седьмой ступеньке, но Мэйлахи не понимает — ему еще девяти нет, а мне уже десять будет в следующем месяце.

Мама лежит в постели с ребеночком. У него большое пухлое личико, и он весь красный. На кухне суетится тетенька в сестринской униформе — медсестры всегда приходят помыть новорожденных, те же грязные с дороги. Нам хочется пощекотать младенца, но медсестра говорит:

— Не смейте даже пальцем трогать. Только смотреть можно.

Медсестры всегда говорят: «Не смей даже пальцем трогать».

Мы сидим за столом, пьем чай с хлебом и смотрим на новорожденного братика, но он даже глазки не открывает, поэтому мы идем гулять.

Через несколько дней мама встает с постели и садится у огня с малышом на коленях. Теперь глазки у него открыты, и когда мы его щекочим, он гулит, и пузико у него так смешно трясется. Папа его щекочет и поет шотландскую песенку:

Кто у нас хохочет?
Кто тут всех щекочет?
Джок, Джок, малышок —
Он тут всех щекочет!

У папы есть работа, так что Брайди Хэннон может навещать маму и малыша, когда ей вздумается, и мама в кои-то веки не отправляет нас гулять на улицу, чтоб самой секретничать с Брайди. Они сидят у огня, курят и выбирают имя малышу. Мама говорит, что ей нравятся имена «Кевин» и «Шон».

— Ну нет, их и так слишком много в Лимерике, — возражает Брайди. — Боже, Анджела, выйди за порог да позови Кевина или Шона чай пить, полгорода сбежится!

Брайди говорит, что если бы у нее был сын — а он у нее с Божьей помощью когда-нибудь будет, — она бы назвала его Рональдом — уж очень ей нравится Рональд Колмэн[78], которого в «Колизее» показывают. Или вот Эррол еще красивое имя, в честь Эррола Флинна[79].

— Да ну тебя, Брайди. Как мне его домой тогда звать? Эррол, Эррол, иди чай пить? Засмеют же беднягу.

— Рональд, — повторяет Брайди. — Ах, Рональд. Всем именам имя.

— Нет, — говорит мама. — Имя должно быть ирландское. Столько лет с англичанами боролись, а детей Рональдами называть будем?

— Боже мой, Анджела, ты прямо как твой муж говоришь.

— Так ведь он прав, Брайди.

— Анджела, чего это с ним? — ахает Брайди, глядя на ребенка.

Мама вскакивает со стула, прижимая к себе малыша.

— Боже мой, Брайди, он задыхается!

— Сейчас маму позову. — Брайди убегает и через минуту возвращается с миссис Хэннон.

— Касторка есть? — спрашивает миссис Хэннон. — Да любое масло, хоть рыбий жир. — Она вливает немного масла в рот ребенку, переворачивает его, давит ему на спинку, снова переворачивает, сует ложку ему в горло и вытаскивает белый комочек.

— Вот, — говорит она. — Молоко. Скапливается у младенцев в горлышке, и тогда масло надо давать.

— Боже мой, — плачет мама. — Я чуть его не потеряла. Я бы не пережила этого.

Она с плачем обнимает ребенка и благодарит миссис Хэннон.

— Да ладно, миссус. Вы лучше прилягте с ребенком-то, а то перепугались оба.

Брайди и миссис Хэннон помогают маме улечься в постель, и тут я замечаю на мамином стуле пятна крови. У мамы кровь? Она умирает? Может, сказать им, что на стуле кровь? Нет, нельзя такое говорить, у взрослых же всегда секреты. Они скажут: «Ну, чего уставился? Тебя это не касается, иди погуляй».

Приходится смолчать — хотя нет, можно же с ангелом поговорить! Когда миссис Хэннон и Брайди уходят, я сажусь на седьмую ступеньку и говорю ангелу, что мама истекает кровью. Я все жду, что ангел скажет: «Отринь страх», но ступенька холодная, и ни света нет, ни голоса. Ангел покинул меня навсегда — наверное, это потому что мне скоро исполнится десять лет.