Прах Энджелы. Воспоминания

Папа всех нас целует в лоб, велит вести себя хорошо, молиться, слушаться маму. Он обещает маме, что напишет, и она говорит: да уж, как обычно ты пишешь. Он берет чемодан и встает перед мамой. Она поднимается, берет с полки коробку шоколадных конфет и раздает нам. Мама кладет конфету в рот, но потом вынимает, потому что шоколад слишком твердый, и она не может его прожевать. У меня конфета мягкая, и я предлагаю поменяться на твердую, которая дольше будет таять во рту. Конфета вкусная, сливочная, а в серединке у нее орешек. Мэлаки и Майкл жалуются, что им орешка не досталось, и почему орешки все время Фрэнку достаются? Как это «все время»? - удивляется мама. У нас впервые в доме коробка конфет.

В школе ему дали булочку с изюмом, говорит Мэлаки, и ребята рассказывали, что он отдал изюминку Пэдди Клохесси – так почему он и нам свой орешек не отдал?

Потому что сейчас Рождество, говорит мама, к тому же у него больные глаза, а орешек для них очень полезен.

Орешек полечит ему глаза? - спрашивает Майкл.

Полечит.

А один или оба?

Думаю, оба.

Если бы у меня был еще орешек, говорит Майкл, я бы ему отдал, чтобы его полечить.

Я знаю, ты отдал бы, говорит мама.

Папа мгновение смотрит, как мы едим шоколад. Потом поднимает задвижку, выходит за дверь и закрывает ее за собой.

Мама говорит Брайди Хэннон: днем худо, а ночью еще хуже, и когда этот дождь прекратится? В ненастные дни, чтобы как-то согреться, она остается утром в постели и разрешает нам с Мэлаки зажечь огонь, а сама, сидя в кровати, кормит Альфи хлебом и поит из кружечки чаем. Нам приходится идти вниз по ступенькам в Ирландию, умываться, напустив в тазик воды из-под крана, и вытираться старой влажной рубахой, которая висит на спинке стула. Мама велит нам подойти к постели, встать смирно, и смотрит, не осталось ли вокруг шеи следов грязи, а если она их находит, отправляет обратно к тазику и влажной рубахе. Если в штанах появляется прореха, мама латает ее какой-нибудь тряпочкой. Мы носим короткие штаны, потому что нам еще не исполнилось тринадцать или четырнадцать. И гольфы у нас вечно дырявые, их надо штопать. Если у мамы ниток нет, а гольфы темного цвета, щиколотки можно вымазать черной ваксой для обуви, чтобы выглядеть поприличнее. Ужасно, когда сквозь дырки виднеется кожа – стыдно на люди показаться. Через несколько недель дырки увеличиваются настолько, что нам приходится гольфы оттягивать и подворачивать под пальцы ног, чтобы прорехи спрятать в башмак. В дождливые дни гольфы намокают, и нам приходится вешать их вечером у огня в надежде, что за ночь они высохнут. К утру грязь на гольфах спекается, они твердеют, и нам страшно их надевать – вдруг они раскрошатся у нас на глазах. Но гольфы надеть – это полдела, нужно еще заткнуть чем-то дырки в ботинках, и мы с Мэлаки деремся из-за всяких обрывков картона или бумаги, какие найдутся в доме. Майклу всего только шесть, и ему пришлось бы ждать, что оставят, но мама из постели кричит: а ну, живо помогли младшему брату. Если не почините ему башмаки, грозится она, я поднимусь, и кому-то не поздоровится. А нам и так Майкла жаль: он с Альфи играть не может, потому что намного старше его, и с нами не играет, потому что намного младше нас, и подраться ни с кем не может по той же причине.

Дальше одеваться просто. В той рубашке, в которой я спал, я иду в школу. Я ношу ее изо дня в день. В ней играю в футбол, карабкаюсь на стены, обираю огороды. В этой же рубахе я хожу на мессу и в Братство, а люди принюхиваются и отодвигаются. Если маме от Винсента де Поля дают талончик на новую рубашку, старая становится полотенцем и долгие месяцы висит на спинке стула; или же мама кроит из нее лоскутки и латает другие рубашки, или вовсе пускает ее на тряпки: какое-то время она служит пеленками Альфи, и, в конце концов, оказывается на полу - ее подтыкают под дверь, чтобы дождевая вода с улицы не текла в дом.