Прах Энджелы. Воспоминания

Медсестра говорит Шеймусу, что ей пора, а ему надо вымести ветошь из-под моей койки и протереть полы во всей палате. Вот стерва старая, говорит мне Шеймус, надо же, побежала к сестре Рите и наябедничала, что вы стихи друг дружке читали – так разве можно заразиться через стихи, если только не влюбиться, ха-ха, а это черт возьми вряд ли, ведь тебе сколько? Десять или одиннадцать? Никогда о подобном не слыхивал, чтобы мальца переправляли наверх только из-за стихов, и я даже всерьез подумывал пойти в "Лимерик Лидер", обо всем рассказать, чтоб напечатали эту историю – но меня тут же с работы уволят, едва сестра Рита проведает. Все равно, Фрэнки, в один прекрасный день тебя отсюда выпишут, и ты сможешь читать любые стихи, какие захочешь, а вот Патриция - не знаю, не знаю, Боже спаси нас.

Он узнает про Патрицию через два дня, потому что она встает с койки и идет в туалет, хотя ей велели пользоваться судном, а в туалете теряет сознание и умирает. Шеймус вытирает пол, по щекам у него катятся слезы, и он говорит: такая хорошенькая – и умерла в туалете - вот несчастье, ужасное безобразие. Она очень переживала, Фрэнки, что из-за нее ты читал стихи и попал в другую палату. Она считала, что одна во всем виновата.

Ни в чем она не виновата, Шеймус.

Знаю, и я ей об этом говорил.

Патриции больше нет, и я не выяснил, что стало с разбойником и Бесс, дочерью хозяина гостиницы. Я спрашиваю у Шеймуса, но он совсем никаких стихов не знает, тем более английских. Когда-то давно он помнил одно ирландское стихотворение, но там говорилось про фей, а разбойников там и в помине не было. Однако, он все-таки поспрашивает у ребят в местном пабе – там все время читают что-нибудь вслух, - и расскажет потом мне. А я тем временем могу почитать историю Англии и узнать об их коварстве. Так говорит Шеймус - «коварство», - и я не понимаю этого слова, и сам Шеймус не понимает, но если оно означает все то, что творили англичане, должно быть, это что-то ужасное.

Шеймус приходит мыть полы три раза в неделю, а медсестра каждый день по утрам меряет мне температуру и пульс. С помощью какой-то штуковины, которая висит у него на шее, доктор прослушивает мне легкие. Они все говорят: как поживает наш солдатик? Девушка в синем платье три раза в день приносит еду и все время молчит. Она малость не в себе, говорит Шеймус, лучше ее не трогай.

Дни в июле долгие, а темноты я боюсь. На потолке в палате только две лампочки, и когда уносят поднос с чаем, после того, как медсестра дает мне таблетки, свет выключают. Медсестра велит спать, но я не могу уснуть - мне мерещатся умирающие на всех девятнадцати койках, и рты у них зеленые потому что они ели траву, и все стонут: дайте супа - протестантского, какого угодно супа, - и я накрываюсь подушкой и надеюсь что они не пойдут ко мне и не сгрудятся у постели, протягивая крючковатые пальцы, завывая, требуя шоколадку, которую мама принесла мне на той неделе.

Нет, не принесла – передала, потому что навещать меня теперь запрещено. Сестра Рита говорит, что навещать больных в инфекционном отделении разрешалось лишь в виде исключения, а для меня теперь, после того безобразия со стихами и с Патрицией Мэдиган, никаких исключений делать не будут. Она говорит, что через несколько недель меня выпишут, и теперь моя задача - постараться выздороветь и заново научиться ходить, ведь я в постели пролежал шесть недель, и на следующий день, после завтрака, мне будет позволено встать. Я не понимаю, почему она считает, что мне придется учиться ходить – я ведь уже не маленький; но когда медсестра ставит меня на ноги возле койки, я падаю на пол, и она смеется: видишь, ты снова как маленький.

Я тренируюсь, перехожу от койки к койке, туда и обратно, туда и обратно. Я не хочу быть маленьким. Не хочу больше лежать в этой пустой палате, где нет Патриции, и нет разбойника с дочерью хозяина гостиницы, у которой алые губки, и где призраки детей с зелеными ртами тычут в меня костлявыми пальцами и просят у меня шоколадку.

Шеймус говорит, что один парень в пабе знает все стихотворение о разбойнике целиком, и конец там очень печальный. Если мне интересно, он расскажет - читать за всю жизнь он так и не научился, и стих весь пришлось унести в голове. Он встает посреди палаты и, опираясь на швабру, декламирует.

Tlot-tlot, in the frosty silence! Tlot-tlot in the echoing night!

Nearer he came and nearer! Her face was like a light!

Her eyes grew wide for a moment, she drew one last deep breath,

Then her finger moved in the moonlight,

Her musket shattered the moonlight,

Shattered her breast in the moonlight and warned him – with her death.

Он слышит выстрел и спасается, но когда узнает на рассвете о смерти Бесс, его охватывает ярость и он возврашается, дабы отомстить, но погибает от солдатских пуль.

Blood-red were his spurs in the golden noon; wine-red was his velvet coat,

When they shot him down on the highway,

Down like a dog on the highway,

And he lay in his blood on the highway, with a bunch of lace at his throat.