Прах к праху

было. Казалось, вся правая нога покрывается шишками. А затем впервые начала подергиваться левая. – Черт, – прошептала я.

– Что такое?

– Ничего.

Он действовал умело. Подергивания в левой ноге усиливались. Я уставилась на стол, на блестящие приборы, попыталась думать о посторонних вещах.

– Лучше? – спросил он. Какая насмешка.

– Спасибо, – сказала я сдавленным голосом. – Хватит.

– Ты уверена? Если тебе больно…

– Отвали, а? Ешь!

Крис убрал руки, но не отвернулся. Я подозревала, что он считает до десяти.

Мне хотелось извиниться и сказать, что не на него я злюсь, а просто боюсь, боюсь, боюсь. Судороги и подергивания продолжались. Я сидела, прижав кулаки ко лбу и зажмурившись так, что из глаз потихоньку сочились слезы. Я услышала, как сидевший напротив Макс, начал есть. Крис не пошевелился. В его молчании мне слышался укор. Вероятно, я его заслужила, но тут уж ничего не поделаешь.

– Черт возьми, Крис. Перестань на меня таращиться, – процедила я сквозь зубы. – Я чувствую себя двухголовым младенцем.

Тогда он отвернулся и принялся за пасту с грибами. Макс торопливо жевал, осторожно, по-птичьи посматривая то на Криса, то на меня. Потом положил вилку, промокнул рот салфеткой и сказал:

– Я не говорил тебе, девочка? На прошлой неделе я прочел о твоей маме в нашей местной газетенке желтоватого оттенка.

Сделав над собой усилие, я взяла вилку и ткнула ею в лазанью.

– Да?

– Твоя мать, похоже, молодец. Разумеется, ситуация весьма необычная – она и этот крикетист, – но твоя мать – женщина что надо, если хочешь знать мое мнение. Тем более странно.

– Что?

– Ты никогда о ней толком не рассказывала. Учитывая ее растущую известность, я нахожу это немного… необычным, скажем так.

– Ничего необычного в этом нет, Макс. Мы не общаемся.

– А. И с каких пор?

– Давно уже. – Я глубоко вздохнула. Дрожание продолжалось, но судороги стали слабеть. Я посмотрела на Криса.

– Прости, – тихо произнесла я. – Крис, я не хотела быть… такой. Как сейчас. И вообще… – Он отмахнулся и ничего не сказал. Я продолжала бессмысленно и жалко: – Черт возьми, Крис. Ну, пожалуйста.

– Забудь.

– Я не хотела… Когда на меня наваливается… я становлюсь… я себя не помню.

– Все нормально. Не надо ничего объяснять. Я…

– «Понимаю». Ты это хотел сказать. Ради бога, Крис. Прекрати постоянно строить из себя мученика! Лучше бы ты…

– Что? Ударил тебя? Ушел? Тогда тебе стало бы легче? Почему ты все время меня отталкиваешь?

Я швырнула вилку на стол.

– Господи, это тупик.

Макс пил красное вино – один бокал, который он ежедневно себе позволял. Он сделал глоток, пять секунд подержал его на языке, проглотил, смакуя.

– Вы оба замахнулись на невозможное, – заметил он.

– Я сто лет это говорю.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Ты не сможешь справиться с этим один, – сказал он Крису, и нам обоим: – Глупо так думать. – И мне: – Пора.

– Что «пора»? О чем ты?

– Нужно ей сказать.

Было не слишком сложно объединить эту фразу с предыдущими вопросами и замечаниями. Я ощетинилась.

– Нечего ей обо мне знать, спасибо.

– Не надо играть в игрушки, девочка. Это тебе не к лицу. Речь идет о смертельной болезни.

– Тогда пошлите ей телеграмму, когда я отброшу коньки.

– Так-то ты с ней обходишься?

– Око за око. Переживет. Я же пережила.

– Но не это же.

– Я знаю, что умру. Не обязательно мне об этом напоминать.

– Я не о тебе говорил, а о ней.

– Ты ее не знаешь. Поверь мне, эта женщина обладает стойкостью, о которой недотепы вроде нас могут только мечтать. Мою смерть она стряхнет с себя, как капли дождя со своего шикарного зонтика фирмы «Бербери».

– Вероятно, – согласился Макс. – Но таким образом мы отказываемся от ее возможной помощи.

– Мне ее помощь не нужна. Не хочу я ее.

– А Крис? – спросил Макс. – Что, если ему она нужна, и он ее хочет? Не сейчас хочет, а захочет попозже, когда станет труднее? Как тебе это прекрасно известно.

Я взяла вилку. Подцепила кусок лазаньи, сыр повис на зубцах вилки, как ванильная тянучка.

– Ну? – спросил Макс.

– Крис? – спросила я.

– Я справлюсь, – ответил он.

– Значит, так тому и быть.

Но когда я подносила вилку ко рту, я заметила взгляд, которым обменялись мужчины, и поняла, что они уже говорили о матери.

Я не видела ее более девяти лет. Пока я добывала себе пропитание рядом с Эрлс-Кортом, наши дорожки вряд ли могли пересечься. Несмотря на свою хваленую добродетель и подвиги на ниве благотворительности, мать сторонилась торговок своим телом, к которым теперь принадлежала и я, и поэтому я всегда знала, что возможность встречи с ней мне не грозит.

Однако, как только я оставила улицу, ситуация в этом смысле осложнилась. Вот она, моя мать – в Кенсингтоне. Вот я – в пятнадцати минутах езды от нее, в Малой Венеции. Я бы с радостью вообще забыла о ее существовании, но признаюсь, бывали недели, когда я всякий раз, покидая баржу днем, замирала от страха, что встречусь с ней где-нибудь по пути в зоопарк, в магазин, на квартиру, которой занимался Крис и которую требовалось проверить, на склад – докупить пиломатериалов для достройки баржи.