Прах к праху

– Полно мужчин, которые по горячим углям поползут, чтобы получить такую, как я.

– Знаю.

– И чем же я нехороша?

– Я не сказал, что ты нехороша,

– Ты сказал, что в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то – нет. Как это? Объясни. Сейчас же.

– Дело в наших интересах. В том, что мы делаем. О чем заботимся. Говорим. Какие строим планы. Чего хотим от жизни.

– У нас всегда это было. Ты прекрасно это знаешь.

– Сначала – да. Но мы стали разными. Ты это видишь. Просто не хочешь признать.

– Кто говорит, что у нас все было плохо? Это она? Это миссис Уайтлоу забивает тебе голову всякой белибердой? Потому что она меня ненавидит, Кенни. Всегда ненавидела.

– Я уже сказал тебе, что дело не в Мириам.

– Она винит меня в том, что я увела тебя из школы. Она приезжала в Биллингсгейт, когда я была беременна Джимми.

– Это к делу не относится.

– Она сказала, что я разрушу твою жизнь, если мы с тобой поженимся.

– Это в прошлом. Забудь.

– Она сказала, что ты превратишься в пустое место, если я позволю тебе бросить школу.

– Она наш друг. Она просто переживала за нас.

– Наш друг, ты говоришь? Она хотела, чтобы я отдала своего ребенка. Чтобы убила его. Она желала мне смерти. И это в ней так и осталось, Кенни. Она всегда…

– Прекрати! – Он ударил по столу, и керамическая солонка в виде белого медведя полетела на пол, ударившись о ножку стола. Солонка треснула, и из нее на старый зеленый линолеум посыпалась соль, белая, словно отбеленный речной песок. – Ты ужасно заблуждаешься насчет Мириам, – сказал Кенни, подняв солонку, которая развалилась на две части у него в руках. – Она была добра ко мне. Была добра к нам. К тебе. К детям.

– Тогда скажи мне, кто для тебя лучше, чем я.

– Секс тут ни при чем. – По его тону она поняла, что он решил сказать правду. По его позе она поняла, что правда превзойдет все ее самые худшие ожидания. – Да, мы спали вместе. Но секс тут ни при чем. Все гораздо сложнее. Речь идет о желании.

– Не сексуальном? Не смеши меня, Кенни.

Он поднял на нее глаза, и Джинни почувствовала, как заледенели у нее пальцы. Она ни разу не видела такой муки у него на лице.

– Я никогда не испытывал ничего подобного, – произнес он. – Я хочу узнать ее во всех смыслах. Хочу владеть ею. Хочу быть ею. Вот что это такое.

– Совсем рехнулся. – Джинни хотела, чтобы ее слова прозвучали пренебрежительно, но получилось испуганно.

– Я словно уменьшился. Как будто из меня, как из кастрюли, выкипела вся вода и осталась суть. И эта суть – желание. Ее. Желание ее. Я ни о чем другом не могу думать.

– Ты несешь какую-то околесицу, Кенни. Он отвернулся.

– Я так и думал, что ты не поймешь.

– А она, видимо, понимает. Мисс Как-там-ее.

– Да. Понимает.

– Так кто же она? Кто она такая, что ты так сильно хочешь быть ею.

– Какая разница?

– Для меня большая. И я имею право знать ее имя. Если между нами все кончено, как ты того желаешь.

И он сказал, тихо назвав только имя – Габриэлла. Этого Джинни оказалось достаточно. Фамилии не требовалась. Ее как громом поразило. Ошеломленная, Джинни подошла к столу.

– Так это Габриэллу Пэттен ты хочешь узнать во всех смыслах? – переспросила она. – Владеть ею? Быть ею? – Она опустилась на стул. – Я тебе этого не позволю.

–Ты не понимаешь… не знаешь… я не могу объяснить, что это такое. – Он легонько постучал себя кулаком по лбу, словно предлагая ей заглянуть ему в мозг.

– О, я прекрасно понимаю, что это такое. И я скорее умру, Кенни, чем увижу тебя с ней.

Однако все получилось по-другому. Смерть пришла. Только вот не к тому. Джинни зажмурилась, и лишь когда поняла, что сможет говорить обычным голосом, если придется – хоть бы не пришлось, – покинула ванную.

Шэрон не спала. Джинни приоткрыла дверь в ее комнату и увидела, что она сидит на своей кровати у окна и вяжет. Свет Шэрон не включила и работала, согнувшись так, что казалась горбатой. Клацая спицами, она отматывала нитку и приговаривала:

– Изнаночная, вот. Лицевая, вот. Так. И еще.

Вязала она шарф, который начала еще в прошлом месяце. Это был подарок отцу ко дню рождения; времени года он не соответствовал, однако Кенни, получив шарф в конце июня, все равно стал бы носить его, невзирая на погоду, лишь бы сделать дочери приятное.

Когда Джинни открыла дверь до конца, Шэрон даже не взглянула в ее сторону. Ее маленькое личико сморщилось от усилия сосредоточиться, но поскольку вязала она без очков, работа ее представляла собой сплошную путаницу.

Очки лежали на столике рядом с кроватью, там же, где и бинокль, в который девочка наблюдала за птицами. Джинни взяла очки, прикидывая, в каком возрасте ее дочка сможет уже носить линзы.

– Изнаночная, изнаночная, изнаночная, – шептала Шэрон. – Лицевая, изнаночная, изнаночная, изнаночная.

Джинни протянула дочери очки.

– Может, включить свет? Ничего же не видно в такой темноте, а?

Шэрон яростно замотала головой.

– Лицевая, – сказала она. – Изнаночная, изнаночная, изнаночная. – Спицы постукивали, как клюющие корм птицы.

Джинни присела на край кровати, пощупала шарф, бугристый в середине, бесформенный по краям.