Практическое прошлое

Преобладание в книге Зебальда реальных «фактов» – ведь это историческая, эмпирическая и основанная на документах книга – не позволяет классифицировать ее как «вымысел». Она определенно относится к «литературе» или литературному письму; как и любой общепризнанный «поэтический» артефакт, она явно демонстрирует свою «сделанность», и ее автор активно использует литературные «техники». В то же время все это нужно для того, чтобы получить доступ к реальному историческому референту: Беньямин мог бы назвать это рассказом о том, что всеми своими достижениями и преимуществами наша хваленая «цивилизация» обязана особо жестокому отношению современного человека к своему собственному виду. Иными словами, литературные приемы, которые Зебальд использует в «Аустерлице», служат для создания литературного объектива, позволяющего оправдать оценочное суждение (этическое или моральное) о реальном мире исторического факта. Надо сказать, что нет никакого «аргумента», который мы могли бы извлечь из этой книги относительно «истинной» природы исторического мира, представленного нам посредством описания рассказчиком «вымышленного» поиска Жака Аустерлица информации о его «вымышленных» родителях. Точнее, если и есть какой-то аргумент, который можно извлечь из книги, то он может быть выведен только из того способа, при помощи которого события, сообщаемые по ходу (не)действия, кодируются фигуративно. Безусловно, каждый нарратив или каждую серию событий, связанных при помощи нарратива, то есть посредством придания им вида и формы рассказа, можно перевести в аппарат, чисто понятийный по своей природе, подобно тому, как Джордж Лакофф обходится со всеми метафорическими высказываниями (то есть как с замаскированными понятиями)68. Но необходимо отметить, что описание реального исторического мира у Зебальда приобретает оттенок фикциональности благодаря тому, что автор сопротивляется любому соблазну концептуализировать как роль рассказчика, так и «смысл» «воображаемого» путешествия протагониста в поисках потерянных корней.

С другой стороны, эта книга явно не является историей, даже несмотря на то, что ее «содержание» и конечный референт явно «исторические». Кто-то мог бы сказать, что от этой книги (оставляя в стороне меланхолию по поводу того, что просто «историческое» знание об «истории» создаст больше проблем, чем сможет решить) нет никакого прока, когда речь идет о поиске смысла отдельной жизни или существования. Вновь, в духе Вальтера Беньямина, рассказ о том, как Жак Аустерлиц исследует недавнее прошлое Европы, кажется, показывает только то, что люди, которые «делали историю» —подобно нацистам – были столь же заинтересованы в сокрытии свидетельств своих деяний, как и в прославлении и увековечении своих устремлений. Оказывается, если мы и можем извлечь какой-то урок из размышления об истории Аустерлица, то он заключается в том, что не существует такой вещи, как «история», относительно которой мы могли замерять и оценивать обоснованность того, что Амос Функенштейн называл «антиисторией», подразумевая под этим «мистификации», намеренно используемые для того, чтобы сокрыть или затуманить «истины» подлинной историографии. Все есть антиистория, которая пишется не только «вопреки», но и во имя некоторой (официальной) «истины».