Правая сторона

Старый таежник Рытов учил Ивана всему, что знал сам. А знал он только охотничье, промысловое дело. Рытов был добрый человек, он и зверей, всю таежную живность считал доброй, говорил о ней с уважением. Иван до сих пор помнил рассказы Рытова и передавал их Альке, который, может, как он сам, полюбит эту жизнь и останется в ней.

В школе среди ребят постоянными темами были тоже — охота, собаки, снаряжение. Весной по-взрослому гадали, уродится ли белка в этом году или не уродится и почему, и приводили множество замет, услышанных от старших. А в походах каждый старался блеснуть перед товарищами знанием повадок зверей, умением соорудить надью — охотничий костер из бревен, который греет всю ночь, горя ровным и медленным огнем.

Если кто получал плохую оценку, особенно не насмехались: мало ли что случается. Но если ты показывал охотничье неведение, тут уж от стыда хоть под землю проваливайся: насмешек не оберешься. И не мудрено, что, когда в походе их любимый учитель, человек городской, спутал след колонка со следом хоря, он тотчас померк в глазах мальчишек. Ведь мальчишки, подобно своим отцам и братьям, готовились стать охотниками, лесниками, а потому простить могли что угодно, кроме незнания тайги.

Служить Ивану довелось в городе. К концу третьего года солдаты уже думали о возвращении домой. Иван вспоминал тайгу и не мог дождаться дня, когда не во сне, а наяву увидит ее, вдохнет смоляной воздух, которым вовек не надышаться.

И хотя домой попал не сразу, впереди были четыре года техникума и работа в управлении, но все эти годы не считал потраченными зря: и армия, и техникум были необходимы, готовили его к трудной жизни. В том, что жить ему в тайге, Иван не сомневался.

Теперь же тайга радовала его еще и тем, что появился, наконец, заповедник. Ведь когда-то с недоумением и болью смотрел, как леспромхозовские бригады валили кедры по берегам озера. Валили все подряд: и спелую древесину, и подрост, торопились, будто чувствовали, что скоро их власть кончится.

Сколько облысело склонов, покрытых теперь бесчисленными пеньками, как крестами, сколько речек вышло из берегов и заболотило низины между хребтами, какие страшные буреломы оставили после себя вальщики! Такого ни одной буре не натворить.

А ведь настанет время, пожалеем о своей недальновидности. Машин хитроумных будет много, никого ими не удивишь, а вот тайга — ее заново не сделаешь…

Мучился долгими бессонными ночами, перебирал в памяти каждый прожитый день с Тамарой, и прошлое казалось светлым, как подарок, и теплилась в нем надежда, что весной, когда горы покроются розовым цветом маральника, жена сойдет с катера на берег Полуденного, и они с Алькой встретят ее цветами. Только когда это будет? На дворе лишь осень…

Тоска перемешивалась с тревогой. Дмитрий Иванович снова не замечал лесничего. Мужики предостерегали: «Смотри, Иван Прокопьевич, Глухов не такой, чтобы простить». Иван храбрился, вины он за собой не чувствовал. Однако тревога не оставляла, приходила чаще по ночам.

Как-то под вечер скрипнула калитка протяжно и незнакомо. Мелькнула красным околышем фуражка Васи-милиционера. И хотя Вася, наезжая в Полуденное как участковый, знал Ивана еще по Ключам и мог зайти просто так, нехорошо стало Ивану, холодком в душу повеяло.

Вася поздоровался, сел на табуретку, теребя фуражку в руках. И по его смущенному, виноватому виду Иван определил: худое на него надвигается.

Кипел на плите чайник. Иван налил два стакана, вопросительно посмотрел на Васю.

— Спасибо за чай, — покачал головой Вася. — А только не могу я с тобой чай пить… Никак…

— Что так? — спросил Иван, и словно струнка внутри оборвалась.

— Я ведь к тебе с обыском.

— С обыском? — озадачился Иван, не понимая, что у него можно искать, и тут же вспомнил Клубкова, его неясные угрозы насчет незарегистрированной тозовки.

— Мелкокалиберку, что ли?

Вася кивнул, не поднимая головы. Сбивал щелчками дождинки с красного околыша.

Иван принес из кладовки пыльную винтовку, поставил к порогу, отошел.

— Ты знаешь, как она ко мне попала?

— Как? — поднял Вася глаза.

— Заблудились в позапрошлом году на гольцах геологи. Чуть не пропали. Я их встретил, вывел. Вот — отдали.

— Ты хоть помнишь, откуда они? Написать бы письмо, пусть подтвердят, что подарили.

— Я адрес не спрашивал.

— Зря, зря… — Вася вздохнул, оглядывал комнату. Задержал взгляд на спящем в горнице Альке, обернулся к Ивану.

— Зарегистрировать надо было. Это же нарезное оружие. Кто же его так держит.

— Не до нее мне. Без тозовки не знаешь, куда деваться. Стоит в кладовке, черт с ней. Сто лет она стой там.

— Эх, Ваня, ядрена кость… Пропадешь ни за что.

— Так уж и пропаду? — улыбнулся Иван обескровленными губами. — Не посадят же за это.

— Посадить не посадят. А неприятности будут. Кое-кто уже злорадствует.

— Кто же это? — спросил Иван, и вдруг догадка кольнула под сердце. Вспомнил инструктора, которого летом прогнал из заповедника. И как вошли боль и нехорошее предчувствие, так уже не выходили.

— Плохо дело, ядрена кость. Здорово один чинуша на тебя сердитый. Только я это от себя. Ты уж никому. Ладно?