Правая сторона

Гаврила Афанасьевич полез в рюкзак, потянул сумку с биноклем. Сумка зацепилась за коробку с рюмками, старик, нервничая, тянул ее сильно, чуть рюмки не выронил.

Снова молодым быком продудел Иван. Задиристо, отчаянно: я народился, созрел, почувствовал инстинкт к продолжению рода, отдай черноглазую маралушку с мягкой шерсткой на шее. Старый бык грозно ответил: не отдаст без драки, и шел на дударя, раздраженно трубя. Когда Иван замолкал, тот сам подавал голос, словно опасался, что соперник струсил и хочет уйти безнаказанно. Гаврила Афанасьевич смотрел-смотрел в бинокль, ничего не увидел.

— Дай-ка, — попросил Анисим, прилипая к окулярам. Он, наверное, тоже ничего не увидел, потому что полез на обломок скалы, под которой змеилась тропка.

А голоса уже сблизились, и старый бык разглядывал, наверно, ельник, где прятался неопытный двухлеток.

— Бык, — пробасил Анисим, не отрывая глаз от бинокля.

— Где? — подскочил Кугушев. Руки у него тряслись.

— Вон внизу одинокий кедр стоит. Под ним зеленое пятно — охотник. А с поляны, правее, бык идет. Вот остановился, смотрит. Вот снова пошел.

— Точно, — шепотом согласился Кугушев, будто боялся спугнуть зверя своим голосом. — Сейчас… сейчас…

— Дай, — протянул руку Артем.

Приник к окулярам, и расстояние исчезло. Где же этот кедр? Ага, вот он. А правее? Он видел только высокую желтую траву, не понимая, где же Анисим разглядел марала. Голые ветки какого-то кустарника, суковатые, блестящие. Вот они качнулись. По брюхо в траве, рыжеватый, с подпалинами, марал сливался с местностью, Артем едва различил его. Шевельнулись рога, бык приподнял морду, нюхает воздух. Сейчас затрубит.

— Метров двести осталось, — волнуясь, сказал Артем. — Вот осматривает, идет к пихтачу.

— Сейчас стрелит, сейчас… — ждал Кугушев и потянулся за биноклем. — Ну, стреляй!

Мужики напряженно ждали. У Артема было такое ощущение, будто не марал, он сам идет доверчиво на затаившуюся под кедром смерть и чувствует на себе черный зрачок ствола. Палец на курке сжимается, обдает холодом…

Старый бык протрубил, не находя противника. Возмущение слышалось в его реве. Почему юнец не выходит на открытое место? Артем подумал, что это последний крик старого самца. Сейчас прогремит выстрел и эхом отдастся в скалах. У него гулко стучало сердце, ломило виски от напряженного ожидания, и он даже дыханье задержал, чтобы лучше слышать. Опустив голову, смотрел, как ползла пятнистая божья коровка по рукаву штормовки. Ползет-ползет, остановится, шевельнет усиками, и дальше.

— Он че это? — оборотился к мужикам Кугушев.

Анисим поскреб в бороде, что-то хотел сказать, да так и остался с открытым ртом — слушал. На него изумленно и испуганно смотрел Гаврила Афанасьевич. Рябое лицо побледнело. Губы дрожали.

— Он че же это? — спросил трудным голосом и опустился на траву. — Пошто не стреляет? Уйдет ить бык!

Артему почему-то стало казаться, что выстрела вообще не будет. Божья коровка, расправив тонкие мятые крылышки, улетела вниз, он проводил ее завистливым взглядом — она увидит то, чего отсюда не видно.

Тихон поднялся, взял бинокль, смотрел-смотрел, вернулся с камня, положив уже ненужный бинокль на рюкзак.

— Отохотничались. Ушел бык…

Ему никто не ответил. Анисим, кажется, не удивился, лег на спину, положив руки под голову, задумчиво покусывал травинку.

Охотники пришли через час. Оба устало прилегли у кострища, молчали. Мужики тоже молчали, боясь приставать с расспросами, выжидали, не сводя глаз с потного лица гостя.

Кугушев полез в рюкзак, нашарил бутылку, но вынуть не решился, не знал, как быть, что делать дальше. Слишком уж все не по-задуманному вышло.

— Павел Васильевич, — не вытерпел Кугушев. — Дак что получилось?

Но тот вяло махнул рукой и досадливо поморщился.

— Плохой из меня охотник… Да и смертей слишком много перевидел, — сказал он, переводя дыхание, и виновато улыбнулся.

К обеду спустились на кордон. Жена Кугушева приготовила знатный обед, и хотя вернулись без добычи, весело было за столом. Мужики, осмелев, балагурили, рассказывали охотничьи байки. Выбирали из своей жизни самые неудачливые дни, хотели успокоить гостя. Павел Васильевич смеялся вместе со всеми. Только Глухов погрустнел, льдистые глаза его были озабочены. Выбрав момент, когда за столом притихли, сказал:

— А что, Павел Васильевич, не повторить ли нам охоту?

— Зачем, — с досадой сказал гость. — Я ведь не отдыхать приехал. У меня дела. Да и, откровенно говоря, не нравится мне убивать. Вы уж меня извините.

Дмитрий Иванович принужденно засмеялся и, подумав, что смех тут совсем неуместен, замолчал и только уважительно покачал головой, показывая мужикам — дескать, вот он какой, гость наш. Великодушный охотник. Мог убить, а пожалел.

— Павел Васильевич, — сказал Иван, — у меня дома рога есть маральи. Великолепные рога, редкие. Можно, я их вам подарю в Полуденном? Мне они ни к чему.

— Ну, что вы, — смутился гость.

— А я дарю свою картину «Рев», — прогудел Анисим.

— Что вы, братцы, что вы! — замахал руками Павел Васильевич. — К чему такая щедрость? За какие заслуги?