Правда фронтового разведчика

— Ты знаешь, во сне вдруг восстановился эпизод, даже не эпизод, а деталь, ощущение, как я руками согнул немецкий штык, были такие плоские штыки…

— Согнул штык? Ничего себе! Расскажи!

Память вернула Игорю эпизод рукопашного боя в окопах, вернула уже не во сне, а в воспоминаниях. Но… защемило, разболелось уже немолодое сердце, оглянувшись на полвека назад.

И два года эпизод за эпизодом память стала возвращать ему прошлое. Причем удивительно, именно во сне приходили какие-то детали, обрывки событий, лица, разговоры. Восстанавливался, хотя иногда и не полностью, эпизод, потом возникали дополнения, уточнения. И каждый раз рассказ заканчивался приемом лекарств, необходимостью успокоиться…

Мне же оставалось только хватать пишущую машинку, которая у нас всегда была под рукой, и быстро записывать фабулу, детали, фиксировать некий расплывчатый, краткий набросок. А уж потом записывать, уточнять, превращать в рассказ.

Двадцать семь месяцев во фронтовой пехотной разведке, что само по себе удивительно. Обычно, по словам Игоря, в разведке держались три-четыре месяца, а там или — ранен, или — того хуже. А так — в ночных поисках, в вылазках к партизанам, выходах в тыл к немцам, в непрерывных боевых действиях с небольшими передышками на пополнение. И все это ползком в снегах, болотах, захват «языков", допросы пленных, снова ползком с верными разведчиками. Или сутками на наблюдательных пунктах — НП на нейтралке, где ни пошевелиться, ни ветку качнуть. Или сутками на раскачивающейся заводской трубе — НП с многокилометровым обзором. И удивительно: довоенные очки с пружинными заушинами ни разу не разбились, не потерялись, да он их, наверно, почти и не снимал, как все близорукие. Было что вспоминать, было что записывать…

За несколько лет перед началом записей у нас появилась возможность проехать неспешно на своей машине по фронтовым местам. Поездка была интересна и для меня, и для дочки — Псковщина, Новгородчина, Прибалтика. Но о войне он тогда еще не рассказывал. Ему нужно было снова, через десятилетия посмотреть на эти места. И конечно, Холм, такой памятный для него, и Старая Русса, и города Прибалтики. Воспоминания его о войне тогда были скупы: «Вот тут мы переправлялись, тут был НП, а вот там меня ранило…» Эх, кабы знать тогда, что буду писать, многое бы увидела по-другому, многое бы запомнила поточнее.

И вот прошли десятилетия с 1945 года, и память Игоря настойчиво потребовала вернуться в те военные дни.

Недоигранное детство, недогулянная молодость, выпускной бал — 22 июня сорок первого, свирепые окопные будни военных лет, крутой, острый опыт фронтового разведчика, где без жесткого отношения и безоглядного доверия друг к другу — гибель всем, фронтовая жизнь и многое другое кристаллизовали непростой, прямолинейный, крутой и бескомпромиссный характер ветерана.

С фронта, из послефронтовой Академии у него сложился свой пиетет к армии, ее ритуалам, деталям, условностям и т. п. Это, говорит он, безотчетное чувство сообщности, защищенности. Ему нравилось ходить в строю — едином, слитном, согласованном с ритмом, темпом, шагом. Отсюда же любовь к военным ремням с тяжеленными медными пряжками. Нечего говорить и об особой любви к оружию, в котором он лихо разбирался и на ощупь, и на слух, и на действие — в стрельбе. Но не был ни охотником, ни спортсменом. По-фронтовому иногда чесались руки: «Эх, пушечку бы, пострелял бы!» — при некоторых нетривиальных ситуациях мирного послевоенного времени, требовавших вмешательства. И это — от испуганного мальчишки в очках и пилотке с фото сорок второго года! Какой сдвиг! Не настрелялся в войну, в войсках после Академии…

Все поколения, пережившие Вторую мировую, уцелевшие после нее, по сути, в чем-то убиты этой войной. Им пришлось после нее рождаться заново, искать себя независимо от возраста, были ли они зрелыми людьми, стариками или детьми. Многим удалось, но многие выжившие там, на войне, так и остались. Война как-то придавила их, не дала распрямиться.