Правда и блаженство

Павел внутренне вздрогнул: это же была его мысль накануне новогоднего вторжения в Грозный: командир-«штурмовик» должен быть задиристым и храбрым, «без башки»… Шароватов еще отглотнул из фляжки. Скоро он заметно запьянел.

Перед Павлом сидел на койке обожженный человек с темным, — будто кровь темная внутри, — лицом, с фиолетовыми поджатыми губами, худой, небритый. У него была ампутирована правая рука выше локтя, перевязаны обе ноги, видать, — обожженные. Шароватов левой рукой взял кружку с чаем. Кружка в руке слегка дрожала. Коньяк развязал ему язык.

— Такого остолопа министром обороны сделали! Ведь академию кончил. Должен знать, что бронетехнику в город загонять нельзя… Нас пустили в Грозный. Ни выстрела. А потом — как по мишеням. Гранатометами из окон. — Шароватов говорил так, будто Павел Ворончихин тоже причастен к приказу о штурме Грозного. — А главное — не с кем воевать. Со всех сторон огонь… Штурмовать дом? Зачем? А если освобождать квартал — его бомбить надо. С воздуха! Артиллерией! — Чем дольше говорил Шароватов, тем сильнее дрожала кружка в его руке. — Снегирь тоже осёл. Он тоже академию кончил. Ведет колонну. Куда ты ведешь ее? Где противник? Крайние БМДэшки в колонне подбили. Вот и всё — стопор… Я ведь тоже собирался в академию Генштаба поступать, мудак… — Он отглотнул чай из трясущейся кружки. — Был у чеченов в дудаевском дворце Ковалев, миротворец. Редкая мразь! Орет в эфир: «Ребята, сдавайтесь! Жизнь самое дорогое… Сдавайтесь. Вас отвезут в свои части», — зло передразнивал правозащитника Шароватов. — Некоторые поверили, сдались. Молодые еще, глупые… Потом чехи их кастрировали, скальпы снимали… — Он помолчал. — Загнали нас в каменные дебри и расстреляли как мишени. Куда я теперь без руки? Стопы обгорели… Спрашиваю сам себя. Сам же и думаю. Да ведь там от нашего батальона, может, половины не осталось… Я слышал, только мертвяков в Грозном до двух тыщ. А сколько калек? Дивизию… Целую дивизию не за хер положили! Бардачуга, бля… Связи нет. Боеприпасы кончились. А сколько по своим же били! Карты города семидесятого года… А ведь мы отборные войска. Покойный Дима Снегирь всё щеки надувал… — Тут Шароватов опять взялся за фляжку, отглотнул, утер пижамным рукавом губы. Павел увидел в распахе пижамы нательный крестик на его груди. Шароватов кивнул в угол палаты, где на тумбочке стоял портативный телевизор. — Слушал тут Грачева. Интервью, сука, раздает… — Шароватов ядовито усмехнулся. — На этом свете я до Грачева уже не доберусь. Но на том свете я его обязательно поймаю. Подвешу его на дерево за яйца, и он будет у меня висеть с улыбкой на устах.[4]

Павел сидел против Шароватова, но слушал его рассеянно, наблюдал, как дрожит кружка в руке этого калеки офицера. Опять пришло неловкое гадливенькое ощущение, что за спиной стоит, хмылит дьявольские губы счастливый Наблюдатель.

IV

Командирский «уазик» Павла двигался навстречу рваной колонне чеченских беженцев. Впервые беженцев Павел увидел в Афганистане. Тамошние колонны переселенцев были иными — отрешенные, самососредоточенные, совсем чужие по обличью — и безъязыкие… Они перебирались из аула в аул. Здесь по размаланданным, слякотным, черным грунтовым дорогам шли люди отчасти свои, среди них были даже русские, — по одиночке и группами, в основном из Грозного, по «гуманитарным коридорам» — в лагеря временного пребывания. Женщины, увязанные черными платками, с котомками, с детьми, которые плелись рядом; старики, некоторые в гордых каракулевых папахах; подавленные мужчины, которые смотрели в землю, озирались опасливо, кто-то из них был «дудаевцем», злостным врагом федералов, прикинувшимся на сей случай побитой овцой.

Все они тащили свой скарб в колясках, на тачках. Были и те, кто уезжал из Грозного на машинах, на гужевых повозках, даже на ишаках. Эти люди чиркали злыми черными глазами по солдатам на блокпостах, ненавистно провожали взглядом встречь идущие или обгоняющие их танки, БМП, сидевших на броне военных, что-то желчно шептали, провожая взглядом стрекочущую в воздухе вертушку.

Хотя беженцы массово выглядели подавленно и оттого мирно, в них таилась жуткая сила, — презрение и жажда мщения. Эта была сила возмездия, мина без детонатора… Праведна ли была эта сила? кто вынудил русского солдата войти в Чечню? — презрительные глаза беженцев не отвечали на этот вопрос, — что им до того? У них теперь нет дома!

— Опять Кавказ… В какую заваруху втравили русскую армию! — с досадой произнес Павел.

— Момент прошляпили. На Кавказе к ногтю надо сразу прижимать. Чуть что — никаких колебаний, — отозвался замполит полка майор Чумакин, сидевший на переднем сиденье рядом с водителем. Все звали его по старинке замполитом, хотя теперь в войсках должность звучала «заместитель командира полка по работе с личным составом». — Вон Сталин… А? Против него пикнуть никто не смел.