Правда и Небыль

— Знал я одного коллекционера. Всем коллекционерам коллекционер. Коробочки старинные из-под чая собирал. Насобирал самую большую коллекцию в стране. Несколько тысяч коробочек. Квартира ими целиком была уставлена. Шкафы забиты. К нему с Мосфильма приезжали, чтобы посмотреть, как выглядели упаковки чая дореволюционных фабрик…

— Вот именно, — перебила Грачёва. — С Мосфильма приезжали. И ещё он наверняка был знаком и переписывался с другими коллекционерами. Менялся, хвастался. Для собирателя важно свою коллекцию демонстрировать. А краденое показывать нельзя. Никому.

— Я детектив читал английский, — вспомнил Юрьев. — Там коллекционер украл редкую марку, чтобы повысить стоимость своего экземпляра.

— Не наш случай, — раздражённо перебила музейщица. — «Небыль» — лучшая работа Апятова, и авторских копий нет. Хотя, конечно, шум вокруг кражи приведёт к тому, что цены на его холсты снова вырастут.

— Вполне себе мотив, — заметил банкир. — Особенно если у человека несколько малоизвестных вещей. Наброски там, варианты, маленькие полотна. Сейчас они не так уж и баснословно дорого стоят. А на пике ажиотажа можно, наверное, хорошо продать… С Гришей поговорю, — решил он. — Мстиславский этот рынок знает.

— Тогда зачем брать «Правду»? — спросила галерейщица. — Её вообще невозможно продать. Вы же знаете правила.

— Ненавижу эти условности, — признался Алексей Михайлович. — Как фотограф — ненавижу. Хотя логику понимаю.

— Или так, или никак, — пожала плечами Светлана Владимировна. — Рынок искусства основан на уникальности предметов искусства. Если уникальность отсутствует, её приходится создавать.

— Я, кстати, не помню, сколько осталось оригинальных отпечатков «Правды», — признался банкир.

— А я помню. Четыре. Один ваш. Другой — в частной коллекции в Германии. Третий пропал в Баку. Год назад владельца выбросили с балкона и разнесли квартиру. Искали ценности, — грустно усмехнулась она, — многое пропало, и фотография в том числе… Ну и четвёртый отпечаток — в Лиссабоне… — Тут у неё запиликал телефончик. — Да, слушаю, — сказала Грачёва в трубку. — Pronto! — повторила она по-итальянски. — Si… Cosi-cosi… No, tutto a posto… Che? Mi dispiace, ma non posso… Mi scusi, ma devo chiudere adesso. Pud richiamare pin tardi?.. D’accordo, la richiamo[1]. — Она нажала на «отбой». — Извините, партнёры. Позже перезвоню им. Так я о чём, — продолжила она, — я исходила из того, что покупателя на краденый товар не найдётся. А теперь поняла, что покупатель есть.

— И кто же? — заинтересовался Юрьев.

— Вы, — заявила директриса. — Не в смысле вы лично, а банк. Потому что репутационные потери от пропажи для вас крайне существенны. Только не говорите мне, что ваша организация не поддастся на шантаж и предпочтёт опозориться. Особенно если похитители выставят приемлемые условия. Скажем, миллион евро. Или два. Вы ведь заплатите?

— В таком случае, — подумав, произнёс банкир, — они или полные идиоты, или профессионалы высшей пробы.

— Почему? — вскинула брови Грачёва.

— Ну представьте себе, — начал Юрьев. — Допустим, мы согласимся. Предположим даже, похититель придумает надёжную схему обмена. И куда он пойдёт с чемоданом денег, которые мы обязательно пометим? Имея против себя полицию и крупнейшую в Европе банковскую группу? Я не думаю, что всё так просто. Давайте лучше пойдём взглянем на место преступления.

Хозяйка галереи и банкир спустились в главный зал, где застали Гоманькова и Сашу.

Юрьев познакомил хозяйку музея и сибиряка.

— Светлана Владимировна, это Саша, из Сибири, родственник моей жены. А это, Саша, Светлана Владимировна, директор музея и крёстная мать российских фотографов.

Грачёва благосклонно кивнула головой, ожидая продолжения. Сибиряк тем временем требовательно протянул руку. Галеристка приподняла бровь: такие манеры ей не импонировали. Всё же она, поколебавшись, вложила в его лапищу свою хрупкую ладошку. Саша с трудом наклонился, подтянул руку к своему лицу и смачно чмокнул её в запястье. Хозяйка музея рассмеялась. Здоровяк всё сделал неправильно, но выглядел очень искренне.

— И как вам выставка, Александр? — спросила она. — Скажите честно.

— Когда к тебе обращаются с просьбой «Скажите честно…», то с ужасом понимаешь, что сейчас, скорее всего, тебе придётся много врать… Но мне на самом деле было реально интересно, — оживился Саша. — Я вообще-то во всём вот в этом не очень разбираюсь, — признался он. — Ну не принято у нас такое. — Он покрутил пальцами в воздухе, изображая, видимо, «такое». — Но там мужик, монтажник, он мне всё доходчиво очень объяснил. Я, прям… удивился, — сказал он с едва заметной запинкой.

— И что же он объяснил? — заинтересовался Юрьев.

— Как картины вешать! Оказывается, целое дело. Освещение, во-первых, надо учитывать. Эти, как их… ну, ракурсы, чтобы бликов не было. Высота, опять же, интервалы… Даже табличку вешать с названием и то думать надо! — У сибиряка горели глаза, он был взволнован. — Он мне даже показал: смотри, вот так картину видно, а вот так — просто пятно тусклое. И точно! Эх! Чтоб я раньше знал!

— А в чём проблема? — спросил Гоманьков.