Правда и Небыль

Но дальше новоиспечённый миллионер столкнулся с тем, с чем сталкивается большинство людей, на которых неожиданно как с неба свалились бешеные деньги. Откуда-то — как грибы после дождя — повыскакивали разные людишки, которых старик или вообще не помнил, или помнил весьма смутно. Они оказались его лучшими друзьями и просто жаждали общения. И были очень деловыми. Один открывал бар, другой собирался выращивать кормовую брюкву, третий планировал торговать в ночных клубах весёлыми порошками. Эти неизвестно откуда взявшиеся «старые друзья» просто умирали от желания видеть Шкулявичюса участником их прожектов, что, разумеется, требовало с его стороны кое-каких инвестиций. Некоторые, впрочем, не заморачивались сложными обоснованиями, а выпрашивали денег просто так — под больного родственника, свадьбу, крестины, поминки или просто во имя дружбы. Эрикус Юргисович, будучи человеком интеллигентным и нервным, просто не знал, куда деваться от этих назойливых паразитов.

Когда же к нему пришли бывшие сотоварищи по «Саюдису» и стали откровенно намекать, что он обязан своему счастью завоёванной «Саюдисом» независимости и стоило бы поддержать старых соратников по борьбе с советской оккупацией в трудное время, старик реально испугался за свою жизнь. И не без оснований.

Он решил бежать в Россию, пусть хоть к тем, кто, как выяснилось, были оккупантами, но подальше от борцов с оккупацией. Всё тот же благодетель помог и в этом — продал Шкулявичюсу большой подмосковный дом в охраняемом посёлке. В котором тот и поселился в долгожданном одиночестве. И предался новой страсти — коллекционированию того, на что он всю жизнь мог только смотреть, и то с разрешения владельцев. Любимое занятие чуть было не разорило его, но потом расходы стали отбиваться: в живописи он действительно разбирался и очень быстро вовлёкся в систему обменов и сделок на арт-рынке. Вёл себя Эрикус Юргисович очень осторожно, поддерживая на высоком уровне своё реноме.

Юрьев общался со Шкулявичюсом где-то года полтора назад. В памяти сохранился почти выцветший, как старый снимок, образ — невысокий пожилой дядька, очень тощий, седой, в круглых очочках. Он казался вырезанным из твёрдого дерева. У него была необычная жестикуляция: когда ему что-нибудь говорили, он всегда скрещивал руки на груди; когда же говорил он сам, то начинал размахивать правой рукой, тряся пальцем. «Кажется, — с трудом вспоминал Юрьев, — старик хотел продать коллекцию работ художника Карте… или обменять? Стоп-стоп-стоп…»

— Так он предлагал за «Небыль» миллион евро? — вспомнил банкир.

— Именно! — Гриша прямо-таки расцвёл. — Это уже после Карто было. Год назад где-то. Предлагал миллион за «Небыль». У него Апятов — пунктик. Шкулявичюс считает, что он его первый открыл. И что Апятов — недооценённый гений. Который в двадцать первом веке будет цениться, как Малевич. А «Небыль» ставит выше всего прочего его творчества. Совсем помешался на этой картине. Хочет её, и всё тут.

Алексей Михайлович вспомнил давний разговор. И даже то, что он колебался: всё-таки миллион евро — хорошие деньги. На них потом можно было бы купить несколько замечательных недооценённых работ подешевле, обогатив коллекцию. Но всё-таки попечительский совет в итоге решил придержать картину — в сущности, просто потому, что она многим в банке нравилась. А спустя пару месяцев на международном аукционе были выставлены две апятовские работы из числа признанных шедевров. Никто не предполагал, что они могут пойти в продажу. Но пошли — и буквально перевернули рынок. Рикошетом взлетела цена и на остальные картины художника. «Небыль», которую раньше оценивали где-то в четыреста — пятьсот тысяч, взлетела до двух миллионов. Угадать такой скачок было невозможно — случай. Но удачливость, как хорошо знал Юрьев, фактор вполне реальный, что-то вроде таланта. И если можно гордиться талантом, то и удачей тоже. Банкир был человеком реально удачливым и ценил это обстоятельство. Разумеется, втайне от других. Чтобы не сглазить везение, которое во многих делах сопутствовало ему по жизни. Кража работ из музея напрягала не только самим фактом похищения ценных вещей и возможными негативными последствиями, более чем серьезными, но и тем, что волна удачи могла смениться чёрной полосой невезений. А это было бы уже совсем нехорошо. Поэтому улетевшую птицу удачи надо было вернуть, поймав за пушистый хвост.

— И всё-таки, — осторожно начал формулировать свою мысль Юрьев, — допустим, у этого Шилялиса…

— Шку-ля-ви-чюса, — поправил Гриша.

— Шку-ля-ви-чю-са, — по слогам повторил сложную фамилию банкир. — Допустим, у него был мотив. Но где доказательства?

— Так я к тому и веду! — Мстиславский взмахнул руками. — Он же ко мне позавчера в галерее подходил. Там основная экспозиция в субботу не была закрыта. Шайхет ещё выставляется, ну вы знаете. Заходит, значит, весь такой возбуждённый. Ну, как в бреду, любые деньги предлагает, от картины всё никак отойти не может, точно, точно не в себе старикан… Крайнюю цену назвал три миллиона. Евро.

— Сколько-сколько? — удивлённо переспросил Юрьев.