Правда о деле Гарри Квеберта

— А персонажи? С кого вы пишете своих персонажей?

— С кого угодно. С друга, с домработницы, с клерка в окошке банка. Но вот что важно: не сами эти люди служат для вас источником вдохновения, а их поступки. Их действия наводят вас на мысли о том, как мог бы себя вести кто-нибудь из персонажей вашего романа. Когда писатели говорят, что никогда не описывают реальных людей, они лгут, но они правы: это позволяет им избежать больших неприятностей.

— Как так?

— Писатели, Маркус, имеют то преимущество, что могут сводить счеты с себе подобными посредством книжки. Единственное правило — не называть их по имени. Никаких имен собственных: это прямой путь к судебным искам и прочим мукам. Какой там у нас следующий номер в списке?

— Двадцать третий.

— Значит, вот вам двадцать третье правило: пишите только вымышленные истории. Все прочее принесет одни неприятности.

В воскресенье 22 июня 2008 года я впервые увидел преподобного отца Келлергана. Стоял один из тех сереньких летних дней, какие бывают только в Новой Англии: от океана поднимался такой плотный туман, что его клочья висели на вершинах деревьев и на крышах. Дом семейства Келлерган находился на Террас-авеню, 245, в самом центре красивого жилого квартала. Судя по всему, со времени их приезда в Аврору он совсем не изменился. Та же краска на стенах, те же кусты кругом. Недавно посаженные розы разрослись и превратились в цветники, а вишню перед домом, засохшую десять лет назад, заменили точно таким же деревом.

Со стороны дома доносилась оглушительная музыка. Я несколько раз позвонил в дверь, но никто не ответил. В конце концов какой-то прохожий крикнул мне: «Если вы к отцу Келлергану, звонить бесполезно. Он в гараже». Я постучал в дверь гаража: в самом деле, музыка звучала оттуда. Я стучал долго; наконец дверь открылась, и передо мной оказался маленький, худенький старичок, седой и весь белесый, в рабочей блузе и защитных очках. Дэвид Келлерган, восемьдесят пять лет.

— Вы по какому делу? — любезно прокричал он, громкость музыки была почти нестерпимой.

Мне пришлось сложить руки рупором, чтобы он меня услышал:

— Меня зовут Маркус Гольдман. Вы меня не знаете, но я расследую гибель Нолы.

— Вы из полиции?

— Нет, я писатель. Вы не могли бы выключить музыку или немного уменьшить звук?

— Это невозможно. Я никогда не приглушаю музыку. Но, если хотите, мы можем пройти в гостиную.

Он впустил меня в гараж; все помещение было переоборудовано под мастерскую, в центре которой гордо высилась коллекционная модель «харлея-дэвидсона». Из старенького проигрывателя в углу, подключенного к стереоколонкам, гремел классический джаз.

Я готовился к дурному приему. Я думал, что после осады журналистов отцу Келлергану хочется хоть немного покоя; но он, напротив, держался очень приветливо. Хотя я часто бывал в Авроре, но никогда прежде его не видел. Он явно не знал о моих связях с Гарри, и я предусмотрительно о них не упоминал. Он приготовил нам два стакана чаю со льдом, и мы расположились в гостиной. Он не стал отвинчивать защитные очки, словно готовясь в любой момент вернуться к своему мотоциклу; из гаража по-прежнему неслась оглушительная музыка. Я попытался себе представить, как выглядел этот человек тридцать три года тому назад, когда он был энергичным пастором прихода Сент-Джеймс.

— Что привело вас сюда, мистер Гольдман? — спросил он, с любопытством разглядывая меня. — Книга?

— Сам не знаю, преподобный отец. Главное, я хочу узнать, что случилось с Нолой.

— Не называйте меня преподобным, я больше не пастор.

— Соболезную, мистер Келлерган, у вас такое горе.

Он улыбнулся — на удивление тепло:

— Спасибо. Вы первый человек, который принес мне соболезнования, мистер Гольдман. Последние две недели весь город говорит о моей дочери; все набрасываются на газеты, чтобы узнать последние подробности, но никто не пришел и не спросил, каково мне. Ко мне в дверь звонят либо журналисты, либо соседи, которые жалуются на шум. Имеет право скорбящий отец слушать музыку или нет?

— Безусловно.

— Так значит, вы пишете книгу?