Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Нередко можно прочитать о том, что русские вроде бы по природе своей испытывают беспричинное недоверие к любым иностранцам. Это неправда. В дни моей юности русские действительно не доверяли некоторым иностранцам, но только представителям враждебных стран – и не зря. Уроженцев же дружественных стран встречали с распростертыми объятиями. Мальчиком я имел возможность наблюдать то и другое отношение, особенно летом 1912 г., часть которого я провел с отцом в лагере Офицерского артиллерийского училища под Лугой, в 85 милях к югу от Санкт-Петербурга.

Отец, как старший инструктор, был очень занят организацией офицерских курсов, так что мы с одним кадетом, тоже сыном инструктора, много времени проводили с нашим соседом капитаном Новогребельским. Он отвечал за большое стрельбище лагеря и часто брал нас с собой на инспекционный объезд стрельбища на небольшой открытой дрезине с бензиновым двигателем. Дрезина двигалась по узкоколейным железнодорожным веткам, пересекавшим стрельбище во всех направлениях. Помню, как-то Новогребельский – поляк-католик, – буквально кипя от возмущения, рассказывал нам о приезде норвежского военного атташе. Он был в ярости оттого, что ему пришлось показывать «этому родичу немцев», как он выражался, движущиеся мишени и другие нововведения своего полигона. На следующий день настроение его немного поднялось – он объяснил, что первыми угощать гостя обедом будут в отряде конной артиллерии, знаменитом своими выпивохами. Мы с приятелем-кадетом решили посмотреть на это представление и спрятались в кустах возле офицерской столовой. Норвежский офицер в форме прибыл вовремя, осмотрел лошадей, которых ординарцы держали для него под седлом, в готовности, и вошел в здание столовой. Обед затянулся, из распахнутого окна до нас доносились громкие тосты, выкрики, затем пение. Наконец к крыльцу было приказано подать коляску, и несколько ординарцев вынесли к ней норвежца. Двое русских офицеров проводили его до железнодорожной станции и уложили как можно удобнее, но по-прежнему мертвецки пьяного в забронированное купе поезда в Санкт-Петербург.

Через несколько недель процедура повторилась, на этот раз с одним из помощников германского военного атташе. Похоже, его начальство прослышало о том приеме, который был оказан в лагере норвежцу, и прислало самого сильного своего питуха. Надо сказать, ему удалось после обеда выйти из столовой и сесть в седло, чего не в силах было уже сделать большинство принимавших его офицеров. Те, кто смог, уехали смотреть артиллерийские стрельбы, но, как радостно рассказывал нам на следующий день капитан Новогребельский, немецкий офицер, как ни старался, не сумел поднять к глазам свой полевой бинокль.

Особенно теплым было отношение к офицерам дружественных стран – болгарам, французам и сербам. Тот же капитан Новогребельский сделал нам с приятелем особое одолжение. Вместе с двумя болгарскими офицерами нам разрешили забраться в крошечное сооружение из армированного бетона и бронированной стали, помещенное среди артиллерийских мишеней. Мы отправились туда задолго до времени начала стрельбы и, добравшись, отослали лошадей и ординарцев назад. В стене этого бункера со стороны, противоположной ведущим огонь батареям, была длинная горизонтальная щель, и через нее можно было видеть мишени. До некоторых из них от бункера было всего несколько футов. В тот день предполагалось стрелять не бронебойными снарядами, а только противопехотной шрапнелью – снарядами из тех, что заполняются круглыми свинцовыми пулями; почва на полигоне была песчаной и рикошет осколков или пуль нам не угрожал. Тем не менее при необходимости щель можно было закрыть бронированной плитой с перископами.

Представьте себе впечатления тринадцатилетнего мальчишки. Над головой взрывалась шрапнель, мимо свистели пули; слышно и видно было, как повсюду вокруг нас в песок и в мишени били пули. Не менее интересным оказалось и время, проведенное с болгарами. Их форма была очень похожа на форму русской армии. Два славянских языка настолько похожи, что мы вскоре обнаружили, что можем понимать друг друга. Так мы и разговаривали – мы по-русски, они по-болгарски.

К русской армии была прикреплена в порядке обмена большая группа французских офицеров. Один из них, капитан Лавернье, не снимая французской военной формы, прошел полный курс Офицерского артиллерийского училища. Он был прикреплен к группе, которой руководил мой отец, и был частым гостем в нашем доме. Я помню также, как мои родители принимали у себя его командира, полковника Нолле. Я до сих пор храню маленький золотой брелок, который преподнесли отцу его офицеры по окончании курса. Он весь покрыт русскими кириллическими инициалами; но есть там и буквы латинского алфавита: «G. L.» – инициалы Лавернье.