Правда о твоей матери (СИ)

Мне было обидно за Ольгу, обидно за хорошего человека, который всю свою молодость просидел на скамье запасных, и семьи, о которой она всегда мечтала, так и не получилось. Всего себя, всю свою любовь и внимание я мог предложить одной-единственной; и её не было нигде поблизости, - но я уже научился жить без неё, находя утешение в детях и любимой работе. Ольга тоже рада была поучаствовать в жизни моих детей; я видел, что ей интересен Лёва, а от Эвелинки она вообще без ума. В отличие от Апраксиной, Ольгу тяготил нереализованный материнский инстинкт; она была рождена стать матерью и мечтала об этом - но мечты так и не осуществились. Мне горько видеть, что постепенно мы с Эвелиной становимся её новой мечтой - и опять недостижимой, как та, первая; но сердце Эвы принадлежало той, которой оно никогда не было нужно , - как и моё. Малышка упорно повторяла фразу, которая не первый год после переезда в Штаты звучала внутри меня - но которую я постоянно со стыдом заглушал, а Эвелинка, как назло, вновь и вновь её озвучивала с детской непосредственностью и категоричной прямотой:

- Кроме мамы никто не нужен. Мама - это мама. С Олей можно, только пока мамы нет. Я бы хотела жить с мамой. С мамой!

- Доченька, - осторожно увещевал я, - ты же совсем не знаешь маму. А Олю уже знаешь; гляди, как вам с ней весело и приятно вместе. Надо этим дорожить!

Но Эва, как и я, похоже, тяготела к недоступному и загадочному образу; я бы дорого дал, чтобы дочь не имела со мной такого сходства.

Как-то, когда Ольга была в командировке, а Эвелинка - в садике, я работал удалённо и был вынужден выйти из дома на звук сирен. Служба контроля частных территорий встревоженно сообщила мне, что зафиксировала незаконное вторжение в мою собственность; однако осмотр ничего не дал, и машина с недоумевающими ребятами с моего разрешения уехала, взяв с меня обещание звонить, если что-то прояснится.

Я направляюсь в дом - и вдруг встаю, как вкопанный, потому что понимаю, что, по всей видимости, заразился галлюцинациями от Эвы. Передо мной - вся какая-то мятая и в грязи - стоит Апраксина; отряхиваясь, сообщает, словно отошла буквально недавно на пару минут:

- Скатилась в канавку тут у тебя на участке, когда пряталась от этих монстров...

Видя мой ошарашенный взгляд, всматривается мне в лицо с тревогой и произносит отрывисто, растерянно, словно это не она - не та Апраксина, которую всегда отличала чёткая, ровная и аргументированная речь:

- Даниил... ну не молчи... скажи что-нибудь. Прости, что я так вдруг, я просто...

Договорить я ей не даю - потому что знаю: всё, что она скажет, будет плохо. Это будет таким же бредом и абсурдом, как всё, что она делала и говорила за пределами стен библиотек и учебных аудиторий; будет таким же психопатичным и совершенно не принадлежащим миру нормальных людей, как и она сама.

Я хватаю её, волоку в ванную. Она не особенно сопротивляется, когда я сдираю с неё одежду и ставлю под душ, отмывая после канавы.

- Не следовало бы мыть... Жабам место в грязи, - рычу я и прежде, чем из неё польётся очередной поток бреда, затыкаю ей рот своими губами и языком. Мне хочется проникнуть в неё до последней клетки, чтоб стать ею и понять, наконец, что она из себя представляет, что ею движет, как и чем она живёт; поэтому, пока я продолжаю терзать её губы безжалостными поцелуями-укусами, снизу я делаюсь не менее беспощаден. Подхватываю её под всё такие же стройные бёдра, с силой стискиваю ягодицы - Апраксина вскрикивает, но вырваться не пытается. Секунда - и я уже полностью внутри неё, хотя предпочёл бы пошуровать в её мозгах, именно в них мне хочется проникнуть, до последней извилинки. Я чувствую, что она похудевшая, лёгкая, как пушинка; трахать её, приподняв у стены в душе, не отнимает слишком много физических сил. Доигралась с этими новомодными парижскими диетами - и теперь скользит, как девочка, в моих руках, пока я вбиваю её в стену ударами бёдер, стараясь проникнуть максимально глубоко, желательно - до извращённых мозгов, чтобы вытрахать их на хрен из её больной головы.

Затем я тащу её в спальню и там имею ещё раз, поставив на четвереньки. Это удобно: можно одновременно отвести душу, хорошенько надрав ей задницу. Я чередую фрикции с интенсивными шлепками, от которых Юлия вскрикивает, потом почему-то заходится коротким сильным кашлем - простыла, что ли? Но она по-прежнему послушна каждому моему движению, встречает меня на полпути именно в том темпе, как мне надо, и опять мы с ней в постели - идеально слаженный механизм, все винтики которого представляют единое целое. Снова я испытываю то, что никогда не мог забыть - как никогда не мог и испытывать ни с кем другим.

Когда это заканчивается и я, еле переводя дыхание, с неистово колотящимся сердцем, отваливаюсь от неё, первый же мой вопрос звучит недружелюбно:

- С чем пожаловала? Четыре года срать на нас хотела с высокой колокольни - и вдруг заявилась. Слушаю объяснения.

Юлия молчит, потом бессвязно выговаривает искусанными губами, на которых уже понемногу начинают проступать синяки от моих жадных засосов: