Правда смертного часа. Посмертная судьба.

М. Влади. «…Двери открывают— и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы— сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут…»

Виталий Акелькин («Вагант», № 7, 1991): «А в гробу лежал постаревший, теперь уже успокоившийся, наш Владимир Семенович, с длинными волосами, непривычно зачесанными назад, со сложенными на груди руками рабочего человека».

М. Влади: «Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что «им» надо побыстрее закончить с похоронами…»

В. Гордеев: «Становится ясно, что нас обманывали — в театр мы не попадем. К этому времени нашу «ударную группу» разделили на четыре части… «Прошили насквозь» двумя колоннами каких-то непонятных ребят в голубой форме…

В толпе — легкое озлобление… Парень фотографирует милицейские заграждения, какого-то начальника с рацией… У него отбирают аппарат и засвечивают пленку… Девушка— к нему:

— Ну зачем вы это делаете — нас же не пропустят…

— Для истории, милая девушка, для истории…

И начал снова щелкать…

Другая девушка обращается к пожилому милиционеру:

— Может, и ваша дочь стоит в очереди, а вы не пускаете…

— А моя дочь сюда бы не пришла… У меня и не может быть такой дочери, как вы!

— А у меня не может быть такого отца, как вы!

Мимо проходят актеры московских театров, их узнают, передают букеты цветов — их-то пропускают…»

М. Сорокин: «В длиннющей ленте, растянутой на километры, многие держали портативные магнитофоны и… зонтики.

Было очень жарко в этот день. А в руках почти у каждого были цветы, и люди зонтиками укрывали их от солнца».

Ю. Любимов: «Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли».

«Прощание…»: «По левой пустынной стороне улицы, сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, а впереди шагали их капитаны.

Это шли проститься с артистом русские театры.

Шли МХАТ и «Современник», Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова…»

В. Золотухин: «В свое время Валерий (Янклович) сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?»

А вот как доходит это за границу… Вспоминает поэт-эмигрант Вадим Делоне (1982 год):

«Знаменитый режиссер Театра на Таганке Любимов принес пачку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаяньи, не зная что делать, отдал эту пачку милиционеру! И тут какая-то пожилая женщина в очереди закричала:

— Кому ж ты отдал фотографии Высоцкого?! Менту!

Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал:

— Да что ж я — не человек, что ли!»

В. Янклович: «Это мы сделали для Володи десять тысяч фотографий… Нисанов сделал снимки, потом напечатали на какой-то фабрике… Портрет с автографом. Я еще боялся, чтобы их потом не продавали… Мы их раздавали во время похорон…»

В. Акелькин: «Через зал (верхнее фойе) проходит человек с пачкой больших фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото — Высоцкий, поперек фотографии — размашистый автограф».

А. Демидова: «Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали.

…Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду».

М. Влади: «Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда».

«Прощание…»: «Неподвижно, молча лежит он перед полным зрительным залом, — бледный, непохожий, углубленный, словно додумывая о нас обо всех что-то свое…»

Жанна Владимирская: «Сцена была затянута черным. Вся… На сцене, высоко поднятый, стоял — или висел — гроб. А над гробом еще выше — знаменитый гамлетовский занавес, и Володя лежал в черной гамлетовской водолазке. В руках у него был черный розан.

Руки были на груди, перетруженные и беспомощные, — удивительно беспомощные.

В глубине сцены, там, куда он выходил и сидел перед началом «Гамлета», был его портрет— молодой-молодой, студент или десятиклассник. (Фото Саакова, сентябрь 1979 года, Тбилиси. — В.П.) А лицо спокойное. Будто он давно ждал смерти. И не удивился, не испугался, когда она явилась.

Когда начали пускать людей, заиграла музыка, то и дело кричал петух из «Гамлета».

М. Козаков: «И звучало «С миром отпущаеши раба Твоего» и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Гамлета — Высоцкого, его голос:

— Что есть человек…»