Правда выше солнца (СИ)

И долго, долго читал.

Девушка, стараясь ступать тихо, вернулась в угол. Оттуда вновь послышались всхлипы. Кадмил помассировал ноющую шею. Спиро переступил с ноги на ногу, громко сглотнул.

Наконец, Акрион поднял взгляд.

– Держи, – сказал он Кадмилу. – Думаю, для тебя это важно.

Кадмил, недоумевая, взял листок из его холодных пальцев.

«Милый братец…»

Буквы, бывшие и в начале записки угловатыми, ближе к концу становились вовсе неряшливыми: налетали друг на друга, качались, норовили осыпаться в хвосте каждой строчки. Многие слова приходилось разбирать подолгу, но они того стоили.

Потому что, чем дальше, тем более удивительным делался смысл написанного.

Невероятным делался.

Немыслимым.

«Милый братец…»

Кадмил дочитал до конца, начал сызнова, окончил опять, хотел перечесть в третий раз, но не мог оторвать взгляд от этой первой строки.

«Милый братец…»

Акрион встал, пригибая голову, чтобы не задеть потолок.

– Спиро, прошу, спустись в подвал, – сказал он глухо. – Скажи бойцам, что я велел отпустить Эвнику. И приведи её сюда. Хотя нет. Лучше я сам.

Кадмил сдавленно кашлянул.

– Акрион, – сказал он с неловкостью, – кажется, записка и впрямь очень важная. Дело в том, что это – улика против самого Локсия. Знаю, что прошу о многом... Но нельзя ли её забрать?

Акрион взглянул на Кадмила. Глаза его блестели.

– Спасла, – сказал он невпопад. – Видишь? Как бы то ни было, она меня спасла. Из Аида. И вот теперь её нет. А записка… Что мне этот клочок шкуры? Забирай, если вправду надо.

Он обернулся к рабыням:

– Подготовьте сестру к... В общем, делайте, что положено.

Ещё раз оглянулся на тело Фимении – быстро, украдкой, словно ему запрещали.

А затем отвернулся и принялся спускаться по лестнице.

Кадмил и Спиро последовали за ним. Втроём они вернулись в тёмный коридор – впрочем, уже не такой тёмный, наполненный приглушёнными голосами, шагами, световыми пятнами. Дворец невесть как узнал о смерти госпожи и полнился угрюмой, безрадостной суетой.

Акрион, не задерживаясь у дверей в тронный зал, свернул за угол, снял со стены факел. Мерными шагами прошёл анфиладой комнат. Кадмил и Спиро не отставали, и вскоре все трое очутились во дворе.

Здесь было тихо. Впереди между терновых кустов лежала посыпанная речным песком дорожка, ведущая к воротам. Над Афинами всходила поздняя ущербная луна.

Акрион воткнул факел в землю. Помедлил.

«Опаздываю, – подумал Кадмил безразлично. – Ох и взбесится Локсий… Если, конечно, может взбеситься сильней, чем сейчас. Ну и плевать».

– Мне пора, – сказал он.

Спиро взмахнул рукой.

– Рад был знакомству, – сказал он. – Всё хотел спросить: тебя правда зовут Кадмил?

– Да, – сказал Кадмил. – Родители так назвали.

«Иола! – вдруг вспомнил он. Будто кромешную темноту разорвала молния. – Иола!! А отец – Паллант, Паллант из Коринфа…»

– Бывай, Кадмил, – сказал Спиро. – Надеюсь, тебе повезёт.

– Вряд ли, – честно сказал Кадмил. – Но спасибо.

Спиро отступил в черноту дверного проёма и исчез.

Лицо Акриона в свете факела казалось театральной маской: как будто он всё ещё играл роль на орхестре. Но, похоже, теперь роль для себя он придумывал сам.

– Что ж, – сказал Кадмил, – думаю, больше не увидимся, так что прости за всё.

– Буду молиться за тебя Аполлону, дружище, – сказал Акрион серьёзно.

Они обменялись дексиосисом – рукопожатием, по которому любой эллин узнает другого эллина. Кивнув на прощание, Кадмил пошёл к воротам.

Афины готовились встретить утро. Дождь кончился, воздух был тих и нежен. Предрассветный сумрак пах влагой и землёй, морем и мрамором, золой потухших очагов и оливковыми листьями. Каждый вдох был сладким, как глоток только что выжатого виноградного сока, ещё не тронутого брожением.

Кадмил спустился с Царского холма, оставил позади узкие, вымощенные черепками улицы спящего Коллитоса. Акрополь исполинской окаменевшей волной чернел в вышине, и над ним тусклым золотом мерцали два пятна: наконечник стрелы Аполлона и гребень шлема Афины. Деревянные мостки, проложенные вокруг Акрополя, гудели от шагов Кадмила. Над головой проплывали навесы, в щели между досками заглядывала луна.

Память оживала. Раскрывалась, как крылья новорождённой бабочки, только что покинувшей кокон. Обретала краски, росла в глубину.

Мать звали Иола, Иола. Она ткала шерсть и лён, вышивала кайму по краю: волны, спирали, двойные спирали, аканты, листья, диковинных зверей. Двумя, тремя, четырьмя цветами. И она пела, всегда пела за работой. Маленький Кадмил устраивался у её ног и слушал, играя. Тогда-то и запомнил песню о кошке с собакой, которые решили помириться. Иола знала ещё много песен. «Мели, мельница, мели», «Вакханки танцуют», «Ласточке двери открой», «Черная земля», «Мирина», «Потерянный щит». Взрослые песни, и говорилось в них о взрослых, непонятных вещах – о вине, о мужчинах и женщинах, о море, которое называли почему-то жестоким, о войнах и смерти. И, конечно, в каждой песне было про любовь. Про любовь он слушать не любил и не представлял, кому это может быть интересно. Другое дело – про кошку с собакой.