Правда выше солнца (СИ)

Отца звали Паллант. Он слыл отличным гончаром, и к тому же – вазописцем. Выводил вначале на круге простые чаши, незамысловатые конусы, раструбы. Оставлял в погребе подсохнуть, обрести первую силу. Затем соединял меж собою, промазывал швы, выглаживал стыки, уговаривая глину стать киликом, гидрией, кратером. И глина слушалась, превращалась в сосуд. Спустя пару дней Паллант брал кисть и рисовал лаком силуэты тел, щиты, узоры, полосы. Ставил в печь, вынимал через сутки. Подолгу рассматривал почерневший после обжига лак и звонкую багровую основу. Если оставался доволен – наступал черёд красного лака для одежды, глаз, брони. Наконец, последней ложилась белая краска: белилами в Коринфе рисовали женское тело, не тронутое загаром. И ещё – птиц, ярких, как снег.

А ещё были сестра и брат. Как их звали? И – лица, лица. Он никак не мог вспомнить лиц. Только глаза. Вечно прищуренный отцовский взгляд. Белки в розовых прожилках, ресницы, вылинявшие от солнца. А мать имела привычку помаргивать, когда рассказывала что-нибудь, и порой, говоря о важном, заламывала брови. Тогда глаза её, светлые, чайного цвета, смотрели не на Кадмила, а сквозь него. Словно бы в будущее. Будущее, которого почти не оставалось.

Ибо вскоре Коринф пал…

В раздумьях Кадмил не заметил, как прошёл Диохаровыми воротами, и очнулся только тогда, когда увидел деревья, а за деревьями – свет. Нездешний, разноцветный. Тут же в голове возникли названия. Импульсные огни. Навигационные огни. Габаритные маяки. Ступенчатая регулировка света. И прочее, и прочее, такое чужое и совершенно несовместимое с коринфским детством, с песнями, с тёплой пряжей, с тонкостенными амфорами.

Он был в Ликее, близ рощи, где когда-то прогуливался с учениками Сократ. Сейчас между деревьями в сумерках виднелся тёмный округлый силуэт. Словно гигантская черепаха распласталась там, на опушке, помаргивая многоглазыми огоньками. Черепаха с панцирем из лёгких сплавов, с магической машиной вместо мозга, с плоскими рулями на месте хвоста.

Личный транспорт Локсия.

И сам Локсий также был здесь.

Высокая фигура, неподвижно стоявшая на тропе, подпирала головой бледную рассветную луну. По коже пробегали сполохи – дурной знак. Когда верховный бог гневался, то забывал контролировать силу. Военная форма была черней самой темноты, на груди пламенел знак главнокомандующего.

– Ты опоздал, – раздался голос Локсия.

Кадмил склонился.

– Прошу прощения, мой бог… – начал он.

Челюсти свело, язык прилип к нёбу. Земля с хрустом ударила в затылок, из гортани исторглось слабое хрипение. Скованный парализующей магией, Кадмил ощущал, как его хватают за шиворот и тащат, тащат, тащат…

Луна кувыркнулась и пропала – вместе с небом, землёй и прочим, что ещё оставалось в мире.

Какое-то время не существовало ни света, ни боли, ни страха, ни сожаления о сделанном. Иными словами, Кадмил был без сознания.

Затем всё начало возвращаться.

Вначале возник свет. Безжалостно яркий, слепящий. Ошпарил глаза, вонзился в самый мозг, заставил втянуть воздух сквозь перехваченное горло.

Потом явилась боль. Шея едва ли не трещала от напряжения, позвоночник скручивало спазмами. В запястья и лодыжки впивалось нечто жесткое, огранённое. Скосив глаза, Кадмил обнаружил, что прикован наручниками к металлическому стулу.

Тут же пришло и сожаление. Всё-таки, пожалуй, стоило сбежать. Хотя бы попытаться. Найти способ выйти на связь с Локсием издалека, с безопасного расстояния. Впрочем, это заняло бы чересчур много времени. И он не смог бы претворить в жизнь свой план – возможно, последний из всех планов.

Сожаление угасло. Кадмил ждал, что вот-вот нахлынет страх. Но страх не спешил к нему. Вокруг была пустая комната с грязным, перепачканным бурыми потёками полом. В полу виднелся люк. За стеной слышалось низкое гудение; Кадмил догадался, что это гудят очистные установки нижнего яруса. Значит, он находился в одной из тех комнат, куда охранники отводили провинившихся жрецов. И всё же он не боялся.

Не боялся – хотя напротив стоял Локсий, угрюмый, темнолицый, в синих сполохах, пробегавших по коже.

Не боялся – невзирая на то, что в углу виднелся боевой жезл армейского образца. Как раз рядом с небрежно брошенной сумкой Кадмила.

«Быть может, – мелькнула мысль, – это всё – иллюзия для вящего устрашения? Может, на самом деле мы в кабинете на пятом этаже, и стоит моргнуть, как стены украсятся несуществующими картинами, а у двери возникнут мраморные пастушата?»

Он втянул воздух. Нет. При всём его могуществе, Локсий не умел создавать запахи. А воняло здесь, как и должно вонять в пыточной: ржавчиной, гнилью и смертью.

– Очнулся? – произнёс Локсий.

– Да, – прохрипел Кадмил и откашлялся. – Да, мой бог.

– Готов к суду?

– Готов, мой бог, – он снова кашлянул, заставляя голос обрести силу. – Но, прежде чем вы объявите список моих проступков, я бы хотел признаться в главном. Который перевешивает их все разом.