Правда

— Молчи. Без тебя тошно. — «Много воли ей даю; совершенно на шею садится, — думал Ленин. — Да, распустили мы бабье не в меру. Еще Коллонтай с ее матросами, чтоб им пусто было...»

— Ох, Ильич, не к добру вы это затеяли... Один ваш Сталин полоумный чего стоит... Как зыркнет своими глазищами — так меня в дрожь кидает, ей-богу. Я его боюсь.

— Глупости, Nadine. Коба безобидный идиот.

— И где это видано, чтобы пьяные матросы государством верховодили!

«Может, пришла наконец пора сказать ей? — размышлял Владимир Ильич. — Сказать, что скоро она будет императрицею, что матросов я отправлю обратно на корабли — чтоб духу их в городе не было! — что все будет хорошо... Град Китеж из воды подымется, и все будут с утра до вечера есть пряники и ходить в казино и синематограф... Нет, нельзя — сглазишь! — Он был суеверен, как все игроки. — Будет ей зато приятный сюрприз».

— Пьяный проспится, — сказал он.

— Вот-вот. А дурак — никогда. Это я о тебе, Ильич.

И, шарахнув дверью, Надежда Константиновна ушла в гости к Каменеву. Они в последнее время очень сблизились. Но Ленину было не до ревности, и он не удерживал жену. А зря, ибо пару недель спустя грянул гром: штрейкбрехеры Зиновьев и Каменев опубликовали во всех газетах секретный план переворота...

— Ты знала!

— Знала, — ответила Крупская спокойно и холодно.

— Надя, это уже архисвинство и сволочизм чистейшей воды. Вот так, из-за спины... Это подло, по-бабьи. И переворота они не хотят не из благородства, как ты, может быть, себе вообразила, а из трусости и еще потому, что желают в парламенте покрасоваться.

— Пусть так. Все равно вы с Дзержинским туфту задумали. — Она говорила так, лишь когда сильно волновалась или сердилась. — Кстати, Ильич, с каких это пор ты сделался с ним так дружен, а? Еще недавно он у тебя был и болван, и сволочь, и архипроститутка, а теперь — ишь ты! — не разлей вода... Знать, развел он тебя как фраерка последнего... Самому-то не совестно? В глаза мне смотри, не прячь буркалы-то!

Но Владимир Ильич не мог поднять на жену взгляда... Он видел ясно, что эта уродливая женщина с лучистым взглядом вытаращенных буркал кругом права; хуже того — ежели бы он мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что она умней, и смелей, и лучше его. Но он все-таки был не граф Ростов, а она была не княжною, а всего лишь Надькой Миногой, бывшим уголовным элементом. И он сказал ей:

— Хватит ворчать. Поди приготовь обед. Не бабьего ума это дело.

Исправить положение было уже невозможно. Штрейкбрехеров вызвали на заседание и стали песочить.

— За такое предательство товарища Зиновьева следовало бы распять, — сказал Дзержинский: он весь кипел от негодования.

— Да хоть шесть, — нагло огрызнулся Зиновьев. — Ничего у вас с вашим переворотом не выйдет. А Керенский — душка.

— Ты, Гриша, сволочь, проститутка и ренегат. Мужики так не поступают, — сказал Ленин. Он был сердит так же сильно, как и Дзержинский. — И еще: ты у меня на прошлой неделе занял сто пятьдесят рублей. Верни сейчас же, скотина ты этакая.

Произнося эти слова, он не глядел на Гришку, так сильно сердился; взор его блуждал, он совершенно случайно взглянул в глаза Кобе, и легкая дрожь пробежала по его позвоночнику. У него было такое чувство, что из-под этого низкого лба, изрытого оспой, напоминавшей чешую, выглядывают глаза не человека, а крокодила, гадюки или еще какой-нибудь рептилии. «Нет, нет, не может быть. Обман зрения. Иллюзия».

— Зарэзать их? — поигрывая кинжалом, спросил Коба у Дзержинского. Но тот подумал: «Не нужно поддаваться эмоциям; просто, грубо взять и зарезать — это очень скучно. Есть куда более утонченные способы лишить человека жизни». И он ответил Сталину:

— Нет. Потом. — Ему тоже порой казалось, что Сталин что-то соображает. Но он любил проворных, гибких рептилий и не боялся их: ребенком, попадая в зоопарк, он первым делом бежал в террариум. И он прибавил мягко: — Погоди, Коба. Это мы с тобой еще успеем. Не теперь.

Ограничившись покуда тем, что пару раз дали предателям по шее и вытолкали вон с заседания, дабы они не узнали еще каких-нибудь секретов, верные заговорщики приступили к главному вопросу: какого числа и в котором часу делать переворот.

— Давайте вечерком седьмого ноября, — предложил Ленин. (Седьмого ноября были именины покойной Алены Родионовны.) — Хорошая дата. И рифмуется шикарно, вот, послушайте: седьмое ноября — красный день календаря...

— Седьмого так седьмого, — согласились остальные. — Хорошая дата.

Но вышло все несколько иначе. Ранним утром 24 октября, когда почти все главные большевики, меньшевики и эсеры сидели в бывшем здании разгромленной «Правды» и пили кофе, раздался телефонный звонок... Трубку снял Свердлов. Лицо его вытянулось... Положив трубку на рычаг, он некоторое время молчал и ошарашенно хлопал глазами. Потом сказал:

— Товарищи, нас предупреждают об опасности: Керенский ввел войска с фронта.

— А кто это звонил? — спросил Ленин: он сидел на краешке стола, болтая ногою, и обмакивал круассанчик в чашку с кофе, как привык делать в Париже. — Может, номером ошиблись?

— Это звонил Троцкий...

— Кто?!