Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

По окончании этой речи Ремон сказал, что если ничего другого не было, то Эмилия не в состоянии принудить Франсиона, но все же ему могут грозить разного рода неприятности, ибо надлежало опасаться такой бешеной девчонки, как она, которая не стыдилась открыть другим интимнейшие свои тайны, особливо же Бергамину, способному сделать их предметом насмешек всего города.

— Не думаю, — возразил Франсион, — чтоб он так поступил в ущерб Лючинде и Эмилии, с коими мог теперь познакомиться через Сальвиати; вероятнее всего, они сами поручили ему пойти ко мне, так как он пронырливее и обходительнее, нежели его приятель. Но как бы то ни было, ни у тех, ни у других нет никакого основания издеваться надо мной; я насладился беседой с Эмилией и еще кое-чем получше: разве это не достаточная награда за труды, предпринятые мною ради нее, тем более что сперва я стремился только к лицезрению ее, каковое почитал наравне с величайшим благом на свете. Правда, мне пришлось раскошелиться, но на такую мелочь, что она в счет не идет. Однажды Сальвиати, застав меня за покупкой генуэзского атласа для полного наряда, выразил желание приобрести такой же на камзол, который собирался носить со штанами из испанского сукна. Он приказал отрезать для себя от того же куска и предоставил мне заплатить за нас обоих. Словом, он иногда прибегал к моей щедрости, и приятель его тоже не упускал подобных случаев; но если б даже они ничего для меня не сделали, я бы все равно не отказал бы им в этом: к чему нам богатства, если не для того, чтоб тратить их с честью?

— Вы совершенно правы, — заметил Ремон, — надо проявлять милосердие по отношению к этим любезным молодцам, пособляющим нам коротать время. Люди созданы для того, чтоб помогать друг другу, а что касается подобных личностей, то им не на что было бы жить без таких кавалеров, как мы. Если Бергамин вернется, то, по-моему, не пренебрегайте более его упреками; лучше задобрить его лаской, что, мне кажется, будет не трудно; надо, чтоб он стоял за вас и не разглашал ваших любовных дел.

В этом месте их беседа была прервана появлением Дорини, который, обращаясь к Франсиону, сказал, что все потеряно, так как Наис страшно на него гневается и ее невозможно успокоить; любовь ее сменилась ненавистью, и она намерена порвать заключенный с ним договор, а кроме того, поклялась, что он будет ей так же безразличен, как до их сближения.

— Что? — воскликнул Франсион. — Значит, все это было всерьез и меня не пустили по ее приказу? Вот поистине недостойный поступок, и я не заслуживаю того, чтоб со мной так обходились.

— Надо выслушать доводы моей родственницы, — возразил Дорини. — Я расскажу вам, что произошло. Вчера поздно вечером ей доложили о приходе двух дам, желавших ее видеть; это оказались некая венецианка, по имени Лючинда, с дочерью своей Эмилией, приехавшие сюда ради какой-то тяжбы. Наис думала, что они пришли просить у нее заступничества перед кем-либо из наших родственников, из коих некоторые занимают судебные должности, и велела их впустить, ибо она весьма милосердна к особам своего пола; но ей пришлось услышать нечто такое, чего она вовсе не ожидала.

При имени Эмилии Франсион содрогнулся, предчувствуя несчастье, а Дорини, хотя и заметил это, однако продолжал так: