Правек и другие времена

После завтрака Михал вывозил Геновефу во двор. Ставил кресло на траве у забора, а сам садился на скамейку. Вытаскивал папиросную бумагу и долго крошил табак в пальцах. Геновефа смотрела перед собой на Большак, разглядывала гладкие камни брусчатки, которые были похожи на макушки голов тысячи закопанных в землю людей.

— Тебе не холодно? — спрашивал Михал.

Она качала головой.

Потом Михал заканчивал курить и уходил. Геновефа оставалась в кресле и смотрела на сад Попугаихи, на песчаную полевую дорогу, которая вилась между пятнами зелени и желтизны. Потом она смотрела на свои ступни, колени, бедра — они были такие же далекие и так же не принадлежали ей, как и пески, поля и сады. Ее тело было пришедшей в негодность фигуркой из ненадежного человеческого материала.

Ей было странно, что она еще шевелит пальцами, что у нее остались ощущения в ладонях бледных рук, которые много месяцев не знали работы. Она клала эти ладони на омертвевшие колени и перебирала складки юбки. «Я — это тело», — говорила она себе. И в теле Геновефы, как раковые клетки, как плесень, разрастались картины убийства людей. Убийство заключается в отнятии права на движение, ведь жизнь это движение. Убиваемое тело обездвиживается. Человек это тело. И все, что человек переживает, имеет начало и конец в теле.

Однажды Геновефа сказала Михалу:

— Мне холодно.

Он принес ей шерстяной платок и рукавицы. Она шевелила пальцами, но уже не чувствовала их. Поэтому не знала, шевелятся они или нет. Когда она подняла взгляд на Большак, то увидела, что умершие вернулись. Они двигались Большаком от Черницы до Ешкотлей, точно великая процессия, точно паломничество в Ченстохову. Но паломников всегда сопровождает гомон, монотонные песни, жалобные литании, шарканье подошв о камни. А здесь царила тишина.

Их были тысячи. Они шли неровными распадающимися рядами. Шли скорым шагом в гробовой тишине. Они были серые, словно обескровленные.

Геновефа искала среди них Эли и дочь Шенбертов с младенцем на руках, но умершие двигались слишком быстро, чтобы можно было их рассмотреть. Только потом она увидела молодого Серафина, да и то лишь потому, что он шел к ней ближе всего. У него во лбу была огромная коричневая дыра.

— Франек, — прошептала она.

Он повернул голову и, не сбавляя шага, посмотрел на нее. Протянул к ней руку. Его губы зашевелились, но Геновефа не услышала ни одного слова.

Она видела их целый день, до вечера, а процессия все не убывала. Они продолжали двигаться и тогда, когда она закрыла глаза. Она знала, что Бог тоже на них смотрит. Она видела его лицо — оно было черное, страшное, все в шрамах.

Время Помещика Попельского

В сорок шестом году Помещик Попельский все еще жил во дворце, хотя было уже известно, что долго это не продлится. Его жена вывезла детей в Краков и теперь курсировала туда и обратно, подготавливая переезд.

Казалось, Помещику безразлично, что вокруг него происходит. Он играл. Он просиживал в библиотеке днями и ночами. Спал на кушетке. Не переодевался, не брился. Когда его жена выезжала к детям, он не ел. Иногда по три, по четыре дня. Не открывал окон, не отзывался, не выходил гулять, даже не сходил на первый этаж. Один или два раза приезжали к нему из уездного правления по вопросу национализации. У них были папки, полные приказов и печатей. Они стучали в дверь и дергали колокольчик. Он подошел к окну, посмотрел на них сверху и потер руки.

— Все сходится, — сказал он хриплым, отвыкшим от речи голосом. — Переходим на следующее поле.

Иногда Помещику Попельскому бывали нужны его книги.

Игра требовала от него различной информации, но с этим у него проблем не было — он все мог найти в собственной библиотеке. Поскольку в Игре существенную роль играли сны, Помещик Попельский научился видеть сны по заказу. Мало того, постепенно он получал над снами контроль, он делал в них то, что желал, совсем не как в жизни. Он сознательно смотрел сон на заданную тему и немедленно, столь же сознательно, пробуждался по другую сторону, будто проходил сквозь дыру в заборе. Ему нужно было короткое время, чтобы прийти в себя, а потом он начинал действовать.

Игра, таким образом, давала все, что ему было необходимо, и даже больше. Так зачем ему было выходить из библиотеки?

Тем временем чиновники из уездного правления забрали у него леса, лесосеки, пахотные земли, пруды и луга. Они прислали бумагу, в которой ему, как гражданину молодого социалистического государства, сообщалось, что больше ему не принадлежат кирпичный завод, лесопильня, винокуренный завод и мельница. И, наконец, дворец. Они были вежливы, указали даже срок сдачи имущества. Его жена сначала плакала, потом молилась и в конце концов начала паковать вещи. Она была похожа на восковую свечу, такая она была худая и бледная. Внезапно поседевшие волосы светились в полутьме дворца холодным и таким же бледным светом.