Правек и другие времена

Внуки Помещика Попельского притихли только в лесу, но не потому, что у них испортилось настроение, а потому что лес в темноте казался им страшным и могущественным. Они отважно собрались идти на Воденицу, но темнота сдержала эти намерения. Воденица было местом заколдованным. Они пойдут в ольховник, туда, где растет больше всего папоротника. Выпьют вино и будут курить запретные сигареты, как крестьяне из Правека.

Дети шли в сторону реки цепочкой, держась за плечи.

Было так темно, что вытянутые вперед ладони маячили в черноте едва различимыми пятнами. Только небо казалось светлее всего остального мира, окутанного тьмой, — продырявленное звездами великолепие небесного дуршлага.

Лес вел себя, как зверь, который охраняет свое логово, он стряхивал на них росу, высылал неясыть, заставлял зайца внезапно вырваться прямо у них из-под ног.

Дети вошли в ольховник и на ощупь приготовили себе место для пикника. Засветились огоньки сигарет. Вино, выпиваемое впервые в жизни прямо из горлышка, прибавляло смелости. Потом они разбежались по папоротникам, пока кто-то из них не нашел что-то блестящее. Лес тревожно зашумел. Нашедший позвал остальных. Он был в страшном возбуждении.

— Кажется, цветок у меня, кажется, цветок у меня, — только и повторял он.

В переплетении ежевичных зарослей, в сырости папоротниковых листьев мерцало что-то серебристое. Дети разгребли палками эти большие листья и в свете фонариков увидели блестящую консервную банку. Мальчишка разочарованно подцепил ее палкой и забросил далеко в кусты.

Внуки Помещика посидели еще несколько минут, чтобы закончить вино, а потом вернулись на дорогу.

Только тогда консервная банка зацвела, распространяя вокруг необыкновенное серебряное сияние.

Это видела Колоска, которая в ночь равноденствия всегда собирала травы, но она была уже слишком стара, чтобы загадывать желания, к тому же знала, сколько хлопот может наделать цветок папоротника. Поэтому она обошла его издалека.

Время Помещика Попельского

— Не выпьешь ли ты со мной чаю, Мися, когда закончишь? — спросила Мисю дочка Попельских, которая все еще сохраняла девичью фигуру.

Мися распрямилась над тазами, полными грязной посуды, и вытерла руки о фартук.

— Чаю — нет, а кофе с удовольствием.

Они пошли с подносом под яблоню и сели по обе стороны стола. А Лиля с Майей заканчивали мытье посуды.

— Тебе, наверное, тяжело, Мися. Приготовить столько обедов, перемыть столько посуды… Мы тебе очень благодарны за твои старания. Если бы не вы, нам некуда было бы приезжать. А ведь это наши родные места.

Паненка Попельская, которая когда-то очень, очень давно бегала со своими большими собаками по лугам, грустно вздохнула.

— А если бы не вы, мы не выжили бы на зарплату Павла. Этот пансионат — мой вклад в содержание семьи.

— Нельзя так думать, Мися. Женщина ведь работает по дому, рожает детей, занимается хозяйством, сама прекрасно знаешь…

— Но не зарабатывает, не приносит денег.

К столу слетались осы и слизывали нежную шоколадную глазурь с пряника. Миси они не мешали, но Паненка Попельская боялась ос.

— Когда я была маленькая, оса укусила меня в веко. Я была тогда с отцом одна, мама поехала в Краков… это был год тридцать пятый, тридцать шестой. Отца охватила паника, он бегал по дому и вопил, а потом повез меня куда-то на машине. Я едва это помню. К каким-то евреям в город…

Паненка Попельская оперлась подбородком о ладонь, а ее взгляд затерялся где-то среди листьев яблонь и лип.

— Помещик Попельский… это был незаурядный человек, — сказала Мися.

Карие глаза Паненки Попельской подернулись влажной пеленой и стали похожи на капли падевого меда. Мися догадалась, что ее индивидуальный, внутренний поток времени — такой, который носит в себе каждый человек, — повернул назад и в просвете между листьями деревьев теперь проецирует для нее картины из прошлого.

Попельские, выехав в Краков, терпели нужду. Жили на продаваемое скрепя сердце серебро. Многочисленная семья Попельских, разбросанная по всему миру, понемножку помогала родственникам, доставляя им, насколько это было возможно, доллары и золото. Помещик Попельский был обвинен в сотрудничестве с оккупантами, так как торговал с Германией деревом. Несколько месяцев он просидел в тюрьме, но в конце концов его освободили, ввиду психического расстройства, которое подкупленный психиатр немного — правда, совсем немного — преувеличил.

Помещик Попельский целыми днями тогда ходил от стены к стене в тесном жилище на Сальваторе и упрямо пытался на единственном столе разложить свою Игру. Однако жена смотрела на него таким взглядом, что он складывал все обратно в ящик и снова отправлялся в свое нескончаемое путешествие.