Правила крови

Все это заставляет меня сочувствовать Генри. Бедный Генри. Иногда, конечно, потрясенный Генри. Тем, что именно он, а не другой, женился на женщине, которая оказалась носителем гемофилии. Неужели его жена, мать его детей имела этот скрытый, постыдный дефект и родила больного сына — а возможно, и дочерей, носителей болезни? Он, который убеждал короля Альфонсо не заключать брак с принцессой Эне, сам совершил то, против чего предостерегал монарха. Сказал ли он своим дочерям? Предупредил ли о последствиях замужества? А в случае со старшей дочерью предупредил ли он Джеймса Киркфорда, как предупреждал короля Альфонсо? Мы не знаем. Но кто-то их все же просветил — или они сами узнали.

Может быть, истинная причина решения Хелены и Клары не выходить замуж заключалась именно в дурной наследственности? Сам я больше не занимался поисками родственников, но теперь смотрю на дополненное генеалогическое древо Дэвида, размышляя и задавая себе вопросы. Родословная семьи Квендон-Хендерсон доходит лишь до Барблы Майбах и мужчины, за которого она вышла замуж, Томаса Дорнфорда. Дэвид, временно охладевший к генеалогии, не смог найти их предков — или не пытался. Барбла вышла за Томаса Дорнфорда, и у них родилась дочь Луиза. У них также было три сына. Рядом с одним Дэвид поставил буквы «у. м.», то есть, «умер молодым», а рядом с остальными — только знак вопроса. Имен их он не знал. Луиза вышла замуж за Уильяма Квендона и родила ему двух дочерей и сына — Луизу, Уильяма и Марию. Луиза была матерью моей прабабки Эдит и тещей Генри. Судьба Марии неизвестна. Уильям умер в возрасте семи лет. Пытаясь доказать, что Генри убийца, я предположил, что причиной смерти ребенка была гемофилия, но это всего лишь гипотеза. Луиза вышла за Сэмюэла Хендерсона и стала матерью Лайонела, Элеонор и Эдит.

Где Уильям Квендон познакомился со своей женой-немкой (или англичанкой с немецким именем), здесь или в Европе? Когда он мог ездить в Германию или Австрию и зачем? В 1830 году люди не катались в Европу по десять раз в год, как теперь, если не считать богатых, знатных или одновременно богатых и знатных, совершавших «большое путешествие» по Франции, Италии и Швейцарии для завершения образования. Возможно, Уильям Квендон относился именно к этой категории. Нужно будет проверить. Я сворачиваю лист в трубочку. Теперь он мне больше не нужен.

Я скучаю по Палате лордов. Но не во время парламентских каникул. На Рождество и Новый год, а также в относительно спокойные периоды я почти не замечал своего изгнания, но теперь, в конце февраля, когда в Палате снова наступают горячие деньки и политические разделы газет излагают перебранку между пэрами, bons mots[60] графа Рассела и язвительные замечания лорда Маккея Ардбрекниша, меня преследуют сильные приступы ностальгии, и я чувствую себя так, словно перед моим носом захлопнулись врата рая. Хотя нельзя сказать, что я считал это раем, — сидеть там до поздней ночи, выполняя добровольно взятые на себя обязанности, и поддерживать партию, в которой не состою и дисциплине которой не подчиняюсь. Я отказался от подписки на официальные стенограммы заседаний, но не могу устоять перед искушением и читаю газеты.

Мне всего этого не хватает: войти через двери для пэров, повесить пальто на крючок с табличкой «Нантер», подняться по величественной лестнице, заглянуть в канцелярию, чтобы взять отпечатанную повестку дня и поправки к законопроекту. Но больше всего мне хочется снова войти в зал заседаний, отвесив легкий поклон в сторону таинственного, невидимого балдахина и занять свое место на поперечных скамьях. Нет, наверное, не больше всего. Мне не хватает компенсации расходов — с середины ноября эта сумма составила бы почти пять тысяч фунтов.

ПГД обойдется нам в 2500 фунтов за одну попытку. Скорее всего, попыток будет не меньше двух.

И Лахлан, и Стенли Фарроу пригласили меня в Палату на ужин. Извинившись, я отказался. Один раз я уже приходил и больше этого не желаю — испытывать неловкость, ожидая, пока они найдут меня в той части дворца, которая открыта для посетителей. Я просто не могу войти в столовую, останавливаться и болтать с десятком знакомых, не говоря уже о том, чтобы, напрягшись, сидеть за столом и делать вид, что читаю меню, когда раздается сигнал к голосованию и все устремляются в зал. Значит ли это, что я хочу вернуться? Не совсем. Иногда совсем не хочу. Скорее всего, я просто жалею, что вообще там оказался, поскольку не разделяю теории, что лучше познать любовь и потерять ее, чем никогда не любить.