Правила перспективы

Он сам не знал, зачем идет за ней, но для чего-то он ей был нужен, она суетилась, размахивала руками, звала за собой. И ведь он ничего не был ей должен, он же не принуждал ее к сексу. По сути, он сделал это для нее. Оказал услугу. Разве она не смеялась? То, что произошло между ними, теперь даже вызывало у него гадливое чувство, будто она одна была во всем виновата. Может, мир до того дошел в своем печальном распаде, что ему уже ничего не остается, кроме как следовать за женщиной. Вот до чего он дошел, до чего устал.

И он брел за ней по разрушенным улицам мимо куч щебня, битых кирпичей и штукатурки, пробирался по сплошному крошеву обломков, где ничего не стоило свернуть себе ногу или шею, сам себе напоминая букашку, карабкающуюся на горку сахарного песка.

Но он шел за ней, словно иначе и быть не могло. Шел и думал. Размышлял — об одном и том же — и старался не отстать. Мысли вертелись вокруг пишущей машинки «ремингтон» с дадаистской открытки, висевшей над его столом, когда он был студентом-второкурсником, сейчас такая оказалась на подоконнике разрушенного музея. И то, что на картинке она валялась в углу рядом с женской туфлей и черепом — учебным пособием для медиков, упаковкой сигар и тому подобной ерундой, а на подоконник машинку забросило взрывом, не имело никакого значения. Простая случайность. Фотомонтаж — часть корпуса срезана, нутро наружу. Сейчас весь мир такой. Нога лежит сама по себе. Лестница громоздится там, где ей не место. Смотришь на мир — а смысла-то и нет ни хрена. Будто ты пьян в стельку. Вон во Франции подвесили за ноги женщину с изуродованным лицом, и она провисела пять дней. Коллаборационистка. А кто решил, что она сотрудничала с врагом? Не немцы, французы — может быть, коммунисты, а может, и те, кто собственные грехи прикрывал. Ее длинные волосы и руки свисали вниз, она все пыталась одернуть ночную рубашку, прикрыть бедра, жива еще была, когда ее подвешивали, только лицо разбито. Про это ему рассказал один англичанин, который пять дней назад видел все собственными глазами. Она не утратила стыдливости, дружище. Может, она принесла много горя хорошим людям. Предательство и месть. Месть, будь она неладна! Женщина причинила им зло, а потом они с лихвой отыгрались. Много он их повидал, коллаборационисток этих, и мертвых, и просто избитых, изнасилованных, униженных и обритых наголо. А еще вырытые из шахты где-то во Франции полусгнившие женские трупы в туфлях на высоких каблуках. Это уже гестапо поработало, торопились, сволочи. Отдельные яркие подробности застряли в памяти, но целостная картина, а также имена и названия мест исчезли. Одни туфли на высоких каблуках остались, с бантиками.

Жизнь не принесет мне горя, подумал он. Если ты не пытаешься валять с ней дурака, она горя не причинит. Перри шел за женщиной по разрушенным улицам, а его мозг работал точно новенький фордовский двигатель, выстраивая любопытные связи. В планшете у него снежные вершины и золотая долина. Снежные вершины и золотая долина при нем и никуда не денутся. Отличный трофей. Крошечный пастух. Фоллердт. Перри был просто опьянен своей удачей. Он не знал, куда ведет его женщина, видел только, что она часто оглядывается — проверяет, здесь ли он.

Он все еще был здесь, рядом. Самое удивительное, что собственная жизнь всегда кажется тебе такой важной и значительной, а когда тебя уносит во владения смерти, никому до этого нет дела, даже тебе самому. И белой пены за кормой не остается.

Она бежала в двадцати — может, даже, в тридцати ярдах впереди, пробиралась через развалины как полоумная. Он слышал ее дыхание — вдох-выдох, видел, как удлиняется ее тень в отсвете пожаров.

Ему казалось, она приведет его прямо к черту в когти. Да провались она пропадом! Какое ему до нее дело? Но он упрямо шел за ней в темноте, будто страшился оставить ее, будто хотел пройти весь путь до самого конца.

45

— Я пыталась разучить этюд Шопена, — сказал кто-то, — опус десять, номер третий. У меня не получилось. Понимаете, там от начала и до конца надо играть, широко-широко растянув пальцы.