Правила перспективы

— Уже добрались. Я — пустая оболочка. Высосанное яйцо.

Душа герр Хоффера воспряла снова, а вот душа герра Штрейхера нет. Первый сердечный приступ случился с ним неделю-две спустя, и многие месяцы он лежал, прикованный к постели, в своем большом доме, в обществе одной лишь хорошенькой служанки.

Но с тех пор герр Хоффер стал плохо спать по ночам — его не покидала мысль, что жемчужина в опасности. Мало ему было истерических речей Циглера и Вилльриха, визитов штурмфюрера СС Бенделя и любви к Ван Гогу министра Геббельса, так еще в тридцать восьмом на конференции музейных работников герр Хансен с официальной трибуны объявил Ван Гога душевнобольным.

Его нервы совсем расшатались.

Когда в 1941-м пришли гестаповцы, то, взглянув на картины в бомбоубежище, они лишь молча хмыкнули. Их интересовали только евреи и коммунисты. Они обыскали чердаки. Подвалы же оказались надежным тайником, вход, замаскированный под кладовую со швабрами, так и не обнаружили. Хотя герр Хоффер очень разволновался, увидев, каких огромных псов они с собой привели.

— Прямо, последняя дверь налево. Потом в кладовую и вниз по лестнице.

— В кладовую? Герр Хоффер, так вы меня к минотавру заведете.

— Совсем нет, мой дорогой друг.

Куда прятаться, когда на тебя натравили гончих псов истории? Он и думать забыл про потайную темницу!

В сорок втором, как только Бенделя куда-то перевели, герр Хоффер спустил Ван Гога и еще около пятидесяти полотен из бомбоубежища в подвал, доведя, таким образом, количество спрятанных картин до сотни. Ему помогал Вернер. На это ушло несколько вечеров — тяжелая работа: вверх-вниз, вверх-вниз. Плечи потом долго ныли, да еще и боли в коленях начались.

О том, как он на самом деле намеревался укрыть Ван Гога, герр Хоффер не сказал никому, даже Вернеру.

Сотрудники музея регулярно навещали спрятанные картины. Необходимо было перепрятать Ван Гога, но как?

И однажды в сентябре сорок четвертого, когда он делал набросок со спящих дочерей, его осенило.

Он перевернул страницу в альбоме. Эрика проснулась и потерла глаза. До чего прелестна! И Элизабет тоже, как ангел, пребывает в стране невинных грез… Как же ему повезло, дважды повезло! Чистая страница вызывала в нем желание нарушить ее белизну, наполнить ее духом лесов, холмов и рек или очарованием собственных дочерей. Раскрыть ее секрет, как сказали бы древние китайцы.

— Папа, зачем ты меня рисуешь? Покажи.

— Я тебя рисую, потому что ты делаешь меня счастливым, малышка Элизабет. Не вертись.

Впрочем, нельзя сказать, что он был доволен тем, что у него получалось.

— Вот бы фюрер пришел поцеловать меня перед сном.

— По-моему, это не самая хорошая идея, малышка.

— Почему?

— Потому что ты бы расчихалась от его усов.

— Ну и что!

— Как это что? Из-за твоего чихания и он бы расчихался. А когда он чихает, рушатся дома.

— Я не знала.

— Кроме нас никто этого и не знает. И ты никому не говори. Даже маме и Эрике. Ты умеешь хранить секреты?

— Конечно!

— Тогда никому-никому не рассказывай, как чихает фюрер. Хорошо?

— Хорошо. Папа, дай посмотреть.

— Смотри.

— Но ты ничего не нарисовал!

— Ты же все время вертелась.

— Так и назовем рисунок — "Элизабет все время вертелась". Подпиши его!

— Повесим его в рамку, моя радость. Это будет мой самый лучший рисунок.

— А когда фюрер придет в гости, рисунок его насмешит, правда?

— Боже, мне только что пришла гениальная мысль!

— Какая?

— Да так, насчет работы.

— Папа, а когда фюрер смеется, дома тоже рушатся?

Она запрыгала на кровати. Проснулась Эрика. На шум явилась рассерженная Сабина. Но это уже не имело никакого значения. Главное, теперь он знал, что делать.

И вот, несколько дней спустя, при помощи фрау Шенкель и Вернера Оберста, и. о. и. о. директора, радея о пущей безопасности вверенных ему картин, завернул два десятка полотен в бурую упаковочную бумагу, завязал бечевкой и, пронумеровав свертки, вернул их на прежние места на подставках. Он даже упросил фрау Шенкель достать упаковочную бумагу на фабрике, где работал ее муж, а бечевку позаимствовал в библиотеке Вернера. Такой чести удостоились только самые ценные полотна, кроме того, фрау Шенкель упаковала березовую рощу Пауля Бюрка, а Вернер — весьма бледную копию Фоллердта, потому что она напоминала ему о детстве в Берхтесгадене. Герр Хоффер лично упаковал Ван Гога и присвоил ему номер — девятнадцать.

— Тут глухая стена, герр Хоффер.

— Сдвиньте швабры в сторону. Ручка встроена в стену за откидным клапаном.

— Как изобретательно, герр Хоффер!

— Нащупали? Она где-то там. Дайте мне. Мы почти на месте, друг мой.